Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

«В то время “Новь” вышла еще недавно… о ней еще продолжали говорить. Героиня ее была названа в честь Марианны Виардо [дочери Полины]. Г-жа Виардо, по словам Тургенева, интересовалась его произведениями, хотя несравненно менее, нежели романсами Чайковского. Ее муж – “mon ami”, “мой друг Виардо”, как он его назвал – перевел некоторые из его вещей на французский язык; молодое же поколение [семейства Виардо] совершенно не интересовалось его литературной деятельностью. И тем не менее, смотря на нас оживившимися, ласковыми глазами, Тургенев как бы даже с некоторым упорством продолжал говорить о своей привязанности ко всей семье, интересы которой, по его словам, были ему дороже и ближе всяких других интересов собственных, общественных и литературных. Он уверял, что простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Сlaudie [другой дочери] для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи.

– Не может быть. Вы клевещете на себя, Иван Сергеевич, – сказала я.

– Ничуть. Вы ведь совсем не знаете меня. Да вот вам пример: предположим, что каким-нибудь образом мне было бы предоставлено на выбор: быть… ну, скажем, первым писателем не только в России, а в целом мире, но зато никогда больше не увидеть их (он поднял и обратил к нам карточки, зажатые в ладони). Или же наоборот: быть не мужем – нет, зачем! – а сторожем, дворником у них, если бы они уехали куда-нибудь…, я бы ни на минуту не колебался в выборе».

(Л. Ф. Нелидова)

«– Когда у меня в Спасском гостил английский писатель Рольстон, – говорил Тургенев, – он, слушая эти горластые песни и видя этих баб, работающих, пляшущих и дующих водку, заключил, что в России запаса физических сил в народе – непочатый край. Но вот история! С Рольстоном мы ходили по избам, где он рассматривал каждый предмет и записывал у себя в книжечке его название; крестьяне вообразили, что он делает им перепись и хочет их переманить к себе, в Англию; долго они ждали, когда же их туда перевезут, и не вытерпели, пришли ко мне толпой, да и говорят: а когда же это мы в Англию-то перекочуем? Барин, что приезжал за нами, нам очень полюбился – должно быть, добрый; мы за ним охотно, со всей нашей душой, куда хошь… А что он приезжал звать нас в английскую землю – это мы знаем.

Веришь ли ты, – заключил Иван Сергеевич, – что мне большого труда стоило их урезонить и доказать всю несбыточность их нелепой фантазии».

(Я. П. Полонский)

Прочитал «Письма» Бальзака. Поучительное чтение. Бедняга! Как он страдал и как работал! Какой пример! После этого невозможно больше жаловаться. Подумаешь о мучениях, через которые он прошел, и невольно проникаешься к нему сочувствием.

Но какая озабоченность денежными делами! И как мало заботы об искусстве! Ни разу об этом не пишет! Он стремился к славе, но не к прекрасному.

К тому же, какая ограниченность! Легитимист, католик, одновременно мечтающий и о звании депутата, и о Французской академии! И при этом невежественный, как пень, и провинциальный до мозга костей – буквально ошеломленный роскошью. А самые бурные литературные восторги вызывает у него Вальтер Скотт.

«Беда Золя в том, что у него система и что он хочет создать школу… Вы не можете себе представить, какие потоки брани я изливаю на него каждое воскресенье… И это лишь свидетельствует о моем добром отношении к этому славному малому. Но ничего не помогает… Ему не хватает двух вещей: во-первых, он не поэт, во-вторых, недостаточно начитан, точнее говоря, невежествен, как впрочем, все нынешние писатели.

Я только что закончил оба тома папаши Гюго – этот сборник куда хуже предыдущего» (2: 191).

«Недавно прочел весь “Ад” Данте (по-французски). Там есть величавость, но как далеко это от поэтов всемирных, уж они-то не воспевали распри своей деревни, касты или семьи! Никакого плана! А сколько повторений! Временами могучее дыхание, но, мне кажется, Данте подобен многим освященным молвой созданиям, в том числе… собору святого Петра… Но сказать, что тебе скучно, никто не смеет. Поэма Данте была создана для определенного времени, а не для всех времен; на ней лежит его печать. Тем хуже для нас, меньше понимающих ее; тем хуже для нее, не дающей себя понять!» (1: 179).