Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

Но колен моих пред вами

Преклонить я не посмел

И влюбленными мольбами

Вас тревожить не хотел.

Упиваясь неприятно

Хмелем светской суеты,

Позабуду, вероятно,

Ваши милые черты,

Если ж нет… по прежню следу

В ваши мирные края

Через год опять заеду

И влюблюсь до ноября.

(«Подъезжая под Ижоры…»)

Мы с тобою не дружили,

Не встречались по весне,

Но глаза твои большие

Не дают покоя мне.

Думал я, что позабуду,

Обойду их стороной,

Но они везде и всюду

Всё стоят передо мной,

Словно мне без их привета

В жизни горек каждый час,

Словно мне дороги нету

На земле без этих глаз.

Может, ты сама не рада,

Но должна же ты понять:

С этим что-то сделать надо,

Надо что-то предпринять.

…мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак..

Всё в этом мире по-прежнему.

Месяц встаёт, как вставал,

Пушкин именье закладывал

Или жену ревновал.

И ничего не исправила,

Не помогла ничему,

Смутная, чудная музыка,

Слышная только ему.

(Георгий Иванов, «Медленно и неуверенно…», 1928)

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

«You may fool all the people some of the time, you can even fool some of the people all of the time, but you cannot fool all of the people all the time» («Вы можете некоторое время обманывать всех, некоторых вы даже можете обманывать все время, но вы не можете все время обманывать всех»).

«Но камень был, как тело, теплый, и внезапно я понял то, чего, видя, не понимал дотоле, почему давеча так сверкала серебряная бумажка, почему дрожал отсвет стакана, почему мерцало море: белое небо над Фиальтой незаметно налилось солнцем, и теперь оно было солнечное сплошь, и это белое сияние ширилось, ширилось, все растворялось в нем, все исчезало, и я уже стоял на вокзале, в Милане, с газетой, из которой узнал, что желтый автомобиль, виденный мной под платанами, потерпел за Фиальтой крушение, влетев на полном ходу в фургон бродячего цирка, причем Фердинанд и его приятель, неуязвимые пройдохи, саламандры судьбы, василиски счастья, отделались местным и временным повреждением чешуи, тогда как Нина, несмотря на свое давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной» («Весна в Фиальте», 1938).

«– Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» ( «Мастер и Маргарита», гл. 1; вскоре появится и роковой, правда, не автомобиль, а трамвай);

«– Вы когда умрете? <���…>

– Это никому не известно и никого не касается <���…>

– Ну да, неизвестно, – послышался все тот же дрянной голос из кабинета, – подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени, в клинике Первого МГУ, в четвертой палате» ( «Мастер и Маргарита», гл. 18).

«Козлевич вспомнил о погибшей “Антилопе”, с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.

– Бросьте, Адам! – сказал великий комбинатор. – Я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: “Бог дал, Бог и взял”, потом: “Все под Богом ходим”, а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: “ему теперь все-таки лучше, чем нам”. Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача: тело должно быть предано земле.

Было уже совсем темно, когда для нарушителя конвенции нашлось последнее пристанище <���…> Паниковского положили в яму, накопали палками земли и засыпали <���…> При спичечных вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича эпитафию:

Здесь лежит

МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ

человек без паспорта.

Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:

– Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!

Козлевич и Балаганов остались недовольны надгробным словом Остапа. Они сочли бы более уместным, если бы великий комбинатор распространился о благодеяниях, оказанных покойным обществу, о помощи его бедным, о чуткой душе покойного, о его любви к детям, а также обо всем том, что приписывается любому покойнику. Балаганов даже подступил к могиле, чтоб высказать все это самому, но командор уже надел фуражку и удалялся быстрыми шагами» ( «Золотой теленок» , гл. 25).