Александр Жолковский - Осторожно, треножник!

«Колесница подъехала к кладбищенской синагоге. Гроб поставили на ступени. Тетя Песя дрожала, как птичка. Кантор вылез из фаэтона и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за поворота. Он проиграл “Смейся, паяц” и остановился <���…> Четыре человека вылезли из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к колеснице венок из невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека подвели под гроб свои стальные плечи <���…> Впереди шел Беня Крик <���…> Первым приблизился он к могиле, взошел на холмик и простер руку.

– Что хотите вы делать, молодой человек? – подбежал к нему Кофман из погребального братства.

– Я хочу сказать речь, – ответил Беня Крик. <���…>

– Господа и дамы, – сказал Беня Крик, – господа и дамы, – сказал он и солнце встало над его головой, как часовой с ружьем. – Вы пришли отдать последний долг честному труженику, который погиб за медный грош. От своего имени и от имени всех, кто здесь не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару пустяков. Чем занимался он? Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди, уже обреченные смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая в обреченную грудь, пробивает Иосифа, не видевшего в своей жизни ничего, кроме пары пустяков. Есть люди, умеющие пить водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее. И вот первые получают удовольствие от горя и от радости, а вторые страдают за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее. Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к могиле неизвестного вам, но уже покойного Савелия Буциса.

И, сказав эту речь, Беня Крик сошел с холмика <���…> Беня бросил первую лопату и перешел к Савке. <���…> Он заставил кантора пропеть над Савкой полную панихиду, и шестьдесят певчих вторили кантору. Савке не снилась такая панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика» («Как это делалось в Одессе»).

«– Предмет моей лекции – плодотворная дебютная идея <���…> Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Все зависит от каждого индивидуума в отдельности. Например, вон тот блондинчик в третьем ряду. Положим, он играет хорошо…

Блондин в третьем ряду зарделся.

– А вон тот брюнет, допустим, хуже.

Все повернулись и осмотрели также брюнета.

– Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил» («Двенадцать стульев», гл. 34).

«– Стыд, мосье Тартаковский, в какой несгораемый шкаф упрятали вы стыд? Вы имели сердце послать матери нашего покойного Иосифа сто жалких карбованцев <���…>

Тут Беня сделал паузу. На нем был шоколадный пиджак, кремовые штаны и малиновые штиблеты.

– Десять тысяч единовременно, – заревел он <���…> А если нет, тогда выйдем из этого помещения, мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль…»

«Александр Первый для движения народов с востока на запад <���…> был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России <���…> Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен <���…> русскому человеку, как русскому, делать было больше нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер» («Война и мир», т. 4, ч. 4, гл. 11).

«Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог <���…> И поэтому он умер».