Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

К далеким берегам Италии.

Но ищет его царица богов,

Разрушительница Илиона,

И ветры летят на легкий зов,

Терзая синее лоно.

Разбито последнее весло

И, слышите, над нами

Троянского паруса крыло

Разодрано штыками.

Когда бы смели видеть мы

Сквозь этот дым и пену,

Что флот из ада и зимы

Причалил к Карфагену.

И после долгих вечеров

В плену у ласковой царицы

Энея длинные ресницы

Дрогнули у берегов

Италии.

Моля богов,

Послушай, как летят века,

И ты увидишь за волками

Выю чудовищного быка,

Обвитую тонкими руками.

Европа, светлых твоих волос

Почти печальных дуновений,

Этой улыбки полной слез,

Этой игры луча и теней

Не забыть Энею никогда:

Отражает зеленая вода

Не берег пологий,

Но глаза, прикрытые рукой,

И плечи слабее пены морской.

А дальше горные отроги

И голос Музы и покой

Вечернего Архипелага.

Нос корабля за той скалой

Мелькнул, но я не вижу флага.

Кто-то в одежде рыбака

На берег поглядел бледнея:

Близятся издалека

На фоне паруса рука

И лоб и плечи Одиссея.

Разве не к твоим ногам

Пала великая Троя?

Эриннии по твоим следам

Летали, волны зовя и строя.

Увы, Улисс, не год один,

Глаза твои больны от пены:

Ты разве различаешь стены

И славу будущих Афин?

И ты, Эней, о сколько бед!

Уже слабеешь ты, не зная,

Что будет Рим. Но соль морская,

Храни ее как амулет

Италии. В могиле ветка

Темного лавра с тобой уснет,

И Вергилий песни назовет

Именем царя и предка.

Стихает грохот батарей,

И листья северного клена,

Слышишь, шумят о жизни твоей,

О славной гибели Илиона.

Быть может и нам судьба одна

С вами, скитальцы-полубоги,

Быть может не даром эта война.

Погибая на полдороге,

Спутники небывалых лет,

Вспомним Трои последний завет.

[Оцуп, 7–9],

у Елизаветы Полонской – в стихотворении «Эней»:

Лафорг(Laforgue) Жюль (1860—1887) – французский поэт, имя которого применительно к Ахматовой первым назвал Георгий Чулков: «Почти в каждом стихотворении Ахматовой, как в бокале благоуханного вина, заключен тайно смертельный яд иронии. Эта ирония отдаленно напоминает улыбку Иннокентия Анненского и Жюля Лафорга, но она всегда нежнее, тоньше и женственнее, чем у этих безвременно погибших поэтов» [Чулков]. Весьма вероятно, что очень близкий в ту пору с Ахматовой критик отправлялся при этом от ее собственных признаний о литературных симпатиях, – в воспоминаниях о разговорах с Модильяни в 1911 г. она перечисляла: «Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лафорга, Малларме, Бодлера». Спустя короткое время М. Кузмин писал в предисловии к «Вечеру»: «Нам кажется, что она чужда манерности, которая, если у нее и есть, однородна несколько с манерностью Лафорга, то есть капризного ребенка, привыкшего, чтоб его слушали и им восхищались <���…> нам кажется, что поэзия Анны Ахматовой производит впечатление острой и хрупкой потому, что сами ее восприятия таковы, от себя же поэт прибавляет разве только лафорговскую, на наш вкус приятную, манерность» [Кузмин 1912, 9–10]. М. Кузмин, находивший некоторые стихи Георгия Иванова чем-то «похожим на капризы Мюссе и Лафорга» [Кузмин 1914, 233], в той же рецензии помянул в качестве влияний и «остроту А. Ахматовой». Возможно, отсюда эта же амальгама перешла к другому рецензенту: «За редкими исключениями <���…> сквозь стихи Г. Иванова проглядывают то подлинный Лафорг, то Лафорг в интерпретации Анны Ахматовой» [Олидорт 1916]. Но, впрочем, возможно, что он и независимо от М. Кузмина пришел к убеждению, что «А. Ахматова <���…> явная интепретаторша Лафорга» [Олидорт 1919, 66].

О Лафорге читателям «Вечера», прежде всего, должно было напомнить стихотворение с зябнущими в муфте ладонями:

Подтекстом – трагическим – является стихотворение «Воскресенья» («dimanches»):

Ср. перевод Ильи Эренбурга (1914), который, кстати говоря, отметил появление «муфты» в русской поэзии как сильный раздражитель («Несколько лет тому назад <���Ахматова> предстала пред нами с душой богохульной и нежной, с проникновенными молитвами и дамскими ужимками (муфта и прочее)» [Эренбург, 28]:

Тема Офелии из лафорговского эпиграфа у Ахматовой подспудно соединяется с темой Снегурочки, как пятьдесят два года спустя в цикле «Полночные стихи» [Тименчик 2005, 182]. Другой эпиграф из «Гамлета» у Лафорга, к другим «Воскресеньям»: «I have heard of your paintings too, well enough: God hath given you one face, and you make yourselves another. You jig and amble, and you lisp, and nickname God’ creatures, and make your wantonness your ignorance Go to, I’ll no more on’t; it hath made me mad. I say, we will have no more marriages; those that are married already, all but one, shall live; the rest shall keep as they are. To a nunnery, go» (начало пассажа в переводе Пастернака: «Наслышался я про вашу живопись. Бог дал вам одно лицо, а вы себе – другое…») – жил в памяти Ахматовой, пока не обернулся ее маленьким открытием, см. запись от 17 октября 1964 г.: «Hamlet. Fr. Bertolde (средн<���евековый > монах – проповедник (Нашла моего Шексп<���ира>). Les femmes qui ont le visage peint ont tort de vouloir cacher celui que le bon Di-eu…leur a donné (Женщины с нагримированным лицом ошибаются, желая спрятать то, чем Господь их наделил [ франц .]). Гамлет попрекает Офелию. God gives you a face and you…» [Ахматова, 493]. Речь идет о Бертольде Регенсбургском (XIII в.), и таким образом, интерпретация пункта плана книги ахматовской прозы «Найденная мной цитата в Гамлете (frère Berthold)» [Мандрыкина, 59], получившая некоторое хождение [Найман, 141], ошибочна.