Николай Вахтин - Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания

Г: А у вас родители верующие были? Инф: Очень даже верующие. А я помню, при советской власти религию же сократили. Полочку [с иконами] надо было занавешивать занавесочкой, чтобы, если зайдет партийный человек, ни в коем случае не видели такое. Они все равно молились [94] (ж 29 ЧР).

В каком-то смысле православная вера в результате гонений на нее лишь укрепила свой символический статус: теперь не обязательно уже соблюдать все правила и предписания, не обязательно даже ходить в церковь – несоблюдение правил оправдывается тем, что «оно запрещено было», что «нас так учили, нас отвадили от этого»; достаточно лишь декларируемой памяти об особой религиозности родителей, чтобы «присвоить» религиозность, превратить ее в средство самоидентификации. Советская власть своей антирелигиозной борьбой наглядно показала, что старожилы – другие, не такие, как приезжие советские русские, что они, старожилы, – носители традиции, против которой приезжие решительно боролись. Эту традицию современные информанты сохраняют скорее как символ, как воспоминание, поддерживаемое историями вроде следующей:

Крещеная я с малых лет, носила я золотой крестик и золотую цепочку. Мне в школу ходить – ни за что не разрешают снимать, и все. А там же приходим – у всех волосы проверяют, насекомых ищут. И у меня обнаружили этот крестик. Меня учительница не ругала, правда. Сказала только: «Ты, Анюта, не носи этот крестик. Отдай его мне. Бога нет, значит, есть только Владимир Ильич Ленин. А такая книга была красивая: с этой стороны сидит Ленин, а с этой стороны – его брат Александр. Мы должны эту книгу изучить. Я, значит, сказала маме, что мне нельзя крестик в школу носить. Она сказала: «Не знаю. Если бабушка узнает, это будет не дай Бог». Тогда, значит, я взяла этот крестик сняла… И вот я прихожу из школы – бабушка наткнулась на этот крестик. И что вы думаете? Меня поставили перед этими иконами на колени. Сколько я там стояла? Пока папа мой откуда-то не приехал. Отец приехал, значит, разделся: «В чем дело?» Вот так и так. А бабушка лежит там и крестится, и молится, и читает, и причитает. Потом она заболела, лежала совсем больная. А я хоть бы что. Вот отец, значит, тогда сказал: «Грех мы примем все на себя, а ее освободим от этого». Вот тут я встала. У меня, конечно, ноги задеревенели. Я тоже поплакала потом. Плакать не разрешали. Поплакала потом. Я чай попила, и сразу меня уложили. Вроде бы заболела. Потом я утром встала и пошла в школу. Г: А когда эта борьба началась? Инф: Где-то года с 30-го или 31-го. Ой, какой кошмар у нас был, когда церковь рушили, в 29–30-м, вот тут вот. Это задолго, пока я в школу пошла. Г: А кто рушил? Инф: Комсомольцы, партийцы, из самих походчан. Кто-то указания привозил сверху. Из Нижнеколымска привозили указания, что все это надо уничтожать… Ломали церковь. А иконы такие красивые были, в золоте. Я как сейчас помню: церковь была оклеена синими обоями и по ним были золотые звездочки. Печка была железная. И вот когда иконы бросали в этот костер, это был треск и пламя, вам не передать это. Это что-то особенное. Видно, все это было сухое. А потом металл этот брали, копали, пинали. Сколько мы прятали эти иконы… До фотографий все отбирали. Вот в квартиру пришли – как обыск. НКВД пришло обыск делать, все перевернули, все иконы сняли, у кого-то там какая-то все равно спрятанная [икона] есть. Все равно прятали кипарисную икону, потому что нас этой кипарисной иконой лечили. Если мы заболели, поскребли эту икону темно-коричневую, попили эту водичку – вроде человеку стало легче. Главное, что говорили, что это кипарисная икона. Долго, долго хранили, а потом уж я не знаю. А потом уж жизнь переменилась, нас совершенно переделали. Вот эту переделку, я здорово прошла ее (ж 23 ЧР).

В реальной жизни в Маркове, например, церковь есть (открыта недавно, под нее отведен обычный жилой дом, на крыше которого прибит крест, а над дверью повешена бумажная иконка), однако мы не заметили, чтобы церковь активно посещалась. В большинстве домов икон нет, никаких внешних признаков религиозности мы в поведении жителей не заметили. При этом все, с кем мы говорили, охотно и много говорят о православной вере, о христианских обрядах, которые были приняты прежде в семьях коренных марковчан и в селе в целом, ссылаясь при этом на опыт родителей либо на свой детский опыт. Все это в полной мере относится и к Русскому Устью, и к Походску. Этих воспоминаний о вере и некоторых рудиментарных обычаев, принятых среди православных (вроде обязательной рюмки с водкой, накрытой кусочком хлеба, которую ставят для покойника на поминках), – этого оказывается достаточно, чтобы противопоставить себя «коренным народам Севера» – «диким» чукчам и даже существенно более близким эвенам:

У каждого были свои обычаи. Вот чуванцы и чукчи. Мы, например, [на поминки] в комнате поставим что-нибудь, хлеб, на полочку, чтобы стоял, а чукчи откроют окно и туда бросают. Такой у них обычай (ж 33 МК).

Бабушка не велела ее хоронить в Ламутском, не хотела лежать среди ламутов. У них там к кладбищу без уважения относятся, ходят по кладбищу. А у нас тут ходят только по праздникам, в течение трех лет – и все. Ходят, когда нужно помянуть (ж 54 МК).

Х: Можно ли было марковскому жителю жениться на некрещеных? Инф: Из Ламутского, из Чуванского мало [невест] брали. В основном из Пенжино, из Коряцкого округа, и здесь в поселке между собой. А у них (в Чуванском и Ламутском) своя вера и по-своему живут. У них свой обычай – у нас свой. У нас иконы были дома. В церковь ходили молиться. Свадьбы делали… Священник не венчал, мы сами, родители. Родители иконой благословляли [молодых] – и достаточно (ж 23 МК).

При этом сами верования, сами представления о мире современных старожилов являются сегодня такой же причудливой смесью православия и местных культов, как и сто лет назад. Вот как характеризовал эти верования В.М. Зензинов: «Религиозный мир индигирщиков представляет невероятный сплав христианских и языческих верований и обрядов. Бог и злой дух, священник и шаман, молитва и колдовство мирно сосуществуют. Все христианские обычаи строго соблюдаются, как и многие языческие традиции. В душе каждый, естественно, совершенный дикарь. Бог всемогущ, но и природа – также всемогуща» (Zenzinov 1932: 190).

Даже этот вот обычай, в ночь на Пасху Христа встречать. Церкви не было, мы на Лундино жили, это детство мое, я помню. Они всю ночь сидели. А конец апреля, солнце вокруг ходит – белые ночи, и они сидели, по-моему, со старшей сестрой. А здесь, на Колыме, с этой бабушкой, мачехой. Всю ночь сидели. Обычай такой, видимо, был: наготовят, юколу оставляют с самой осени, варку – все на Пасху. Если хлебное что-то есть, мука, то пекут пирог рыбный. Дрова на неделю заготовляют. Чтобы на неделю пасхальную никакой работы не делать. Женщины не шьют, наряжаются, ходят в гости. А пасхальную ночь отсидят – только солнце поднимается, они выйдут и на запад молятся. Какую молитву читают, я не знаю. Потом приходят, затопляют печку. А на столе у них уже стоит… если их двое, то третья чашка для Христа. Еду ставят, едят-пьют, ложатся спать. Это уже где-то часов в шесть утра (ж 29 ЧР).