Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни

Он, например, лишь по одной обратной стороне обложки мог угадать название почти любой вращающейся на «черном рынке» книги.

Именно Блок, разрешив мне называть его просто Вованом, пообещал совершенно невероятное — достать экземпляр книжки «Доктор Живаго». Тогда этот роман Бориса Пастернака три года как был объявлен в антисоветский розыск. По этой причине место для передачи должно было обеспечивать конфиденциальность. Но мой «книгоноша» питал слабость к праздникам и триумфам. Поэтому настаивал на банкете — за мой счет, разумеется. Уровень его притязаний удивил. «Думаю, приличнее всего в «Артистическом» будет», — раздумчиво сказал он. «Но туда, мне говорили, еще войти надо!» — засомневался я. «Со мной, юноша, — Блок глянул, будто я только что приехал из какого-то Сыктывкара, — примут, усадят, обогреют…»

Так, по легкомысленности еще не понимая, что сам себе, по существу, мог этим «вытащить срок», я стал редким обладателем чудовищной по качеству фотокопии книжки «Доктор Живаго», изданной в 1958 году на русском языке в Голландии.

А кроме того, получил не менее редкий шанс миновать совершенно безнадежную — для таких, как я, — очередь в «Артистическое».

Небольшое двухуровневое кафе было переполнено. Но и без этого, судя по приему, не только меня — самого Блока за очень-то «своего» явно не держали. Вернее, за своего считал только пропускающий у входа. А официантка, пока мы топтались в проходе, долго бегала мимо. Правда, потом все же пристроила за столик у окна. Место оказалось классным: с него одинаково хорошо просматривалось все, что происходило и в кафе, и на улице. Так что пока девушка несла бутылку коньяка (привет из солнечного Еревана!), пока «дядя Вова» тихо напевал «Эй, ямщик! Не гони лошадей!» и сосредоточенно разливал напиток по каким-то тонкого стекла старорежимным рюмочкам, можно было и оглядеться. После коммуналки и съемного угла «с бабушкой на сундучке» интерьер расположенного в полуподвале помещения показался мне чуть ли не Версалем. Лепные потолки. Изысканные бронзовые торшеры, отбрасывающие теплый свет. Буфетная стойка, уставленная не то мельхиоровой, не то даже серебряной посудой в большинстве своем совершенно неизвестного мне назначения.

Публика на фоне такого великолепия гляделась скромненько, но держалась с достоинством. Атмосфера обязывала. Никакого загула, никаких резких движений и громких тостований. Многие вообще ограничивались чашечкой кофе. К одному из таких — средних лет гривастому мужчине в очочках — нас и подсадили. Он отстраненно дымил копеечной «Примой». Шелестел свежим номерком ежемесячника «Театр», который наряду со знаменитым «Новым миром» Твардовского был у тогдашней фрондирующей интеллигенции в большом авторитете. Наш непринужденный треп ему совершенно не досаждал. Не мешал и «клекот» кучковавшейся за соседними столиками молодежи. Как показало дальнейшее, в «Артистическом» такое времяпрепровождение доминировало. А основной контингент отличался узнаваемостью. Кое-кто уже мелькнул в обществе громкой публикацией или даже показался на телеэкране. Остальные вообще представляли хорошо известный мне тип. В основном из тех, что куда ни сунься — на книжный пятачок у Кузнецкого Моста, в длиннющую очередь за контрамаркой на нашумевший спектакль или курилку Ленинской библиотеки, — глянь, а они уже там.

Здесь же — судя по обрывкам фраз — большую часть присутствующих прямо-таки распирало от информации. Они вели разговоры. Вроде бы незначительные. Но с подтекстом.

Тут-то меня и обожгло: «Ремарк? Нет, Хемингуэй! Чистый Хемингуэй!»

С чего это Блок вдруг вылез с цитатой великого драматурга-классика А. Островского, я не сразу понял. И уставился было на цветные витражи с какими-то стилизованными, похожими на чайку птицами — именно такая «птичка» украшала занавес находящегося напротив МХАТа. Но Блок кивнул в сторону буфета, у стойки которого я потрясенно обнаружил — живьем, не на сцене! — великих мхатовских стариков. Вид у известных всей стране П. Массальского, Б. Ливанова и М. Яншина был «фирменный». Чайка-значок на лацкане. Платочек, выглядывающий из наружного кармана пиджака, подобран в тон к галстуку. Зеркально начищенная обувь. Было ясно, что в «Артистическое» корифеи заглянули буквально на пару минут.

Потому что, привычно бросив буфетчице «Светочка, как всегда!», они по-свойски, не отходя от стойки, махнули коньячку. И тут же, без суеты направились к выходу. Несколько выпадал из их вальяжных рядов лишь тучный Яншин. «Должно быть, не очень здесь комфортно старику!» — заметил Блок. «А что так?» — «Да говорят, в апреле 1930-го, накануне самоубийства, Маяковский назначил здесь свидание Веронике Полонской. Эта последняя его любовь тоже была актрисой МХАТа. И женой Яншина, между прочим. После они, конечно, расстались…»

Спустя четверть века в воспоминаниях самой Полонской я вычитал, что в последний раз они виделись совсем в другом месте. Правда, до этого уславливались о встрече в «Артистическом» чуть ли не каждый день. «Мне было очень трудно, — писала она, — вырваться для встреч днем из-за работы и из-за того, что трудно было уходить из театра одной. Я часто опаздывала или не приходила совсем, а иногда приходила с Яншиным. Владимир Владимирович злился… Он говорил, что стал посмешищем в глазах всех официанток кафе, потому что ждет меня часами. Я умоляла его не встречаться в кафе. Я никак не могла обещать ему приходить точно.

Но Маяковский отвечал: «Наплевать на официанток, пусть смеются. Я буду ждать терпеливо, только приходи!»

Судя по дальнейшему, терпения ждать, любить, жить хватило ненадолго…

Действительно, во времена Маяковского и вплоть до войны кафе называлось на французский лад. Об этом мне стало известно тоже лишь в наши дни из опубликованных дневников Георгия Эфрона. Оказывается, этот вырванный из парижской жизни и брошенный в Москву 1938–1940 годов мальчик, мать которого — поэтесса Марина Цветаева — называла его Муром, вместе со своим приятелем и собратом по несчастью Митькой Сеземаном (оба оказались детьми провалившихся в Париже, а потом репрессированных на родине агентов ГПУ), тоже приходили сюда. В «Артистике», писал Мур, они баловали себя какао с тортом. Похоже, для них в этом крылась одна из немногих возможностей хоть как-то «подсластить» свою тоже весьма осложнившуюся жизнь…

Тогда — весной 1961-го — ретроспективная подводка Блока к истории «Артистического» показалась мне простым трепом. Ибо почти все мы в молодости живем исключительно настоящим. Не очень задумываемся, что настоящее от прошлого отделяет всего лишь вздох. Что частенько стоит это прошлое копнуть, как вдруг натолкнешься на суть. И даже обнаружишь некое предвестие грядущей судьбы.