Николай Ямской - Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни

Каждая из таких столовых была рассчитана на 500 человек. И у тех немногих советских людей, которым удалось туда проникнуть, самое неизгладимое впечатление оставило невиданное ими доселе изобилие на столах.

В официальных отчетах наших специалистов по питанию это по-бюрократически суховато называлось «системой самообслуживания с открытой выкладкой разнообразной кулинарной продукции на раздаче». Один из моих сверстников — активистов фестиваля, которому посчастливилось оказаться в специально огороженной зоне для угощения дорогих посланцев, на полном серьезе уверял меня потом, что именно так мы будем питаться при коммунизме. А поскольку нашему поколению из Кремля уже пообещали, что это «не за горами», то очень уж хотелось думать, что так оно и будет.

Я сам какой-то период в эту лабуду верил. Потом, понятное дело, засомневался. И в результате разуверился настолько, что предпочел все эту гастрономическую муру об «открытой выкладке на раздаче» из головы выкинуть. Пока в первый раз не выехал сразу в западную страну. И с изумлением обнаружил, что у них это самое «счастливое коммунистическое завтра» уже зримо присутствовало в настоящем, ибо неопровержимо простиралось передо мной горой разнообразных готовых блюд и довольно буднично называлось «шведским столом».

Разумеется, этот «коммунизм» входил в стоимость гостиничного номера. Но зато предназначался не «только для дорогих гостей», но и персонально мне. А кроме того, в отличие от «сиявшей» всего две недели «останкинской зари», совершенно не собирался сразу после парадного разъезда гостей бесследно исчезать прямо на глазах у растерянно оставшейся с носом «принимающей стороны».

Далее в воспоминаниях роятся лишь исключительно неудачные примеры массового внедрения в советский быт хотя бы немного приближающейся к западным стандартам отечественной системы «быстрой еды». Обвал в советском общепите начинался сразу же, как только в нем пытались хоть немного свернуть с давно протоптанного пути ресторанов особого разряда и фирменных кафе. Пример, который уязвил лично меня более других, оказался связан с кафе «Красный мак» на Петровке. И не просто благодаря более похожим на сон воспоминаниям о послевоенной Москве и отцовском дне рождения в этом кафе, на котором я безобразно, до покрытия «гусиной кожей» обожрался мороженым. Просто я уже вполне осознанно помню роскошный «Красный мак» начала 1960-х.

Сегодняшнему москвичу это название мало о чем говорит. А в середине прошлого века, чтобы попасть в уютное, удобно расположенное близ скрещения Петровки и Столешникова переулка кафе, выстраивалась длинная, терпеливая очередь.

Интригующий полумрак двухуровнего — как в «Коке» или «Артистическом» — зала; мягкий свет настольных ламп под красивыми абажурами; благородная тяжесть бархатных занавесей, по всему полю которых алели вытканные маки; очень неплохая кухня. Словом, многие побывавшие там по праву считали «Красный мак» самым элегантным в Москве заведением.

Но вот грянула очередная реорганизация; Кафе закрыли. В его помещении открыли столовую самообслуживания. Заглянув как-то по старой памяти внутрь и сразу же оказавшись в ее унылом безликом интерьере, я просто опешил. Один только вид хлипковатых общепитовских столов, к неопрятной пластиковой поверхности которых прилипали рукава, чего стоил. Мысль о том, чтобы там что-то поесть, даже не возникла. Ее в зародыше подавило непреодолимое желание стремительно «самообслужиться» путем экстренной эвакуации из этого коллективного «хлева». Что и было немедленно осуществлено.

Далее последовал еще более удручающий процесс, связанный с устойчивым продуктовым оскудением. Последний раз при социализме видение нормальных продуктов в родном общепите посетило только тех москвичей, которые задержались в столице во время 0лимпиады-80. В те дни некоторые из них успели немного вкусить качественных зарубежных плодов, специально завезенных в родной город к празднику мирового спорта. И потом долго просветленно вспоминали вкус настоящего голландского пива. А также непередаваемый мясной аромат срочно доставленного из Финляндии сервелата. Картина становилась особо щемящей на фоне резкого ухудшения качества собственного питания, продуктовым символом которого стали — какие угодно, но только не мясные — сосиски в целлофане. Особая издевка заключалась в том, что, чтобы эту оболочку отодрать, требовались прямо-таки нечеловеческие усилия.

Под это остервенелое шуршание началась и расцвела горбачевская перестройка, которая своей оголтелой антиалкогольной кампанией окончательно добила советскую власть, обездолила пивбары и превратила водку в «жидкую валюту» для бедных. В оставшиеся без продуктов пивные и закусочные стало не только можно, но и нужно приносить с собой что угодно и сколько угодно. Говорить тоже разрешили все. И даже орать «Ура!» или «Караул!». Все равно никто никого не слушал и никакой разницы в этом оре не улавливал.

Признаки нормального общения сохранились разве что в тех точках, которые обживала для своих тусовок творческая и научно-техническая интеллигенция, а также увлеченно вращающаяся в своей собственной субкультуре молодежь.

Ну, общение общением, а в ассортименте все равно у всех было в основном одно и то же — «наличие отсутствия».

Подобно «пивной эстраде» в начале 1920-х, полвека спустя «общепитовскую эстраду» впервые накрыла волна музыкальной попсы.

Звуки этой «музычки» можно было услышать в любом «кабаке». Даже в относительно респектабельном по тому времени и потому весьма популярном кафе «Лира» на Пушкинской площади. Правда, выступавшие там вечерами вокально-инструментальные ансамбли иногда не выдерживали. И время от времени резко отклонялись от утвержденной им в МОМА программы, чтобы в меру своих скромных, как правило, способностей сыграть что-нибудь из репертуара современных западных звезд. Публика откликалась мгновенно, по обыкновению кидаясь отплясывать тоже где-то подсмотренные твист или шейк.

В результате на какое-то время негласное звание «западного форпоста» в центре Москвы перешло именно к «Лире».

На что несколько по-своему откликнулись кинематографисты. В начале 1970-х годов в как бы «модерновых» интерьерах кафе снимался один из весьма приметных эпизодов знаменитого телесериала «Семнадцать мгновений весны».

Это была сцена в приотельном швейцарском ресторане, где арийский по форме, но глубоко советский по содержанию штандартенфюрер Штирлиц-Тихонов подвергался сексуальной агрессии со стороны слегка подвыпившей дамы с горжеткой из лисы. Учитывая ее заявление: «В любви я Эйнштейн!», а также тот факт, что лет эдак через десять исполнительница этой роли — актриса Инна Ульянова в образе неподражаемой Маргариты Павловны из «Покровских ворот» без труда справлялась сразу с двумя мужьями, ситуация для Штирлица складывалась не из легких. Для того чтобы из нее достойно выйти, главному герою потребовалось продемонстрировать все лучшее, чем была славна советская школа разведки. А создателям кинокартины — постараться оттенить это созданием антуража разлагающегося Запада. Из-за этого-то в кадр и попал самый тогда современный в столице интерьер «Лиры» с баром, у стойки которого Штирлиц так внешне безмятежно потягивал коньячок. А также уголок прикафешной автостоянки, где дама с лисой тщетно поджидала элегантно отвертевшегося от нее лицедея-штандартенфюрера. Говорят, что для съемки этих кадров с десятком подержанных иномарок пришлось мобилизовать чуть ли не весь автопарк столичных плейбоев.