Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Симулякр в нашей реальности – это не столько модное словечко, сколько самая реальность отношений с традиционными категориями действительности и духа: любовь к авторитетной букве классики оформляется через цитирование, косвенное либо прямое, торжественными заверениями в верности высокой традиции. Основное напряжение между классикой и современностью заключается в том, что любая идея Пушкина, Толстого или Достоевского, наложенная на исторический или идеологический контексты конца XX – начала XXI веков, традиционно обнаруживает универсализм применения, но в то же время демонстрирует искусственность и неискренность. В этом смысле русские классики тождественны авторитету Платона: любое слово – в строку, потому что оно звучит неизменно свежо и актуально.

Пушкин-Толстой-Достоевский – наши хрестоматийные «всё», осваиваются или с академической рассудочностью, или с апробированными десятилетиями ведомственными хрестоматийными молитвами, или с многозначительной постмодернистской иронией. Чем больше трут золото на памятнике, тем меньше позолоты не на произведениях Пушкина-Толстого-Достоевского, а на сконструированных мифах Пушкина-Толстого-Достоевского: нага, прозрачна и таинственна поэзия гениев, а позолота – на руках апологетов и на подошвах ниспровергателей. Практика обожествления классиков идет не от практики жизни, ориентирующейся на бесконечное количество культурных моделей, а от стратегии симулякра, который одевается в произвольные формулы (от классических до самых провокационных), рядящиеся под живую действительность.

Данная процедура общения с классикой, быть может, удачна и бесспорна, когда речь идет о принадлежности источника и цитирующего к единому принципиально целостному по мировоззрению периоду культуры и цивилизации. В том же случае, когда эпоха источника и эпоха цитирующего объединяются на принципах, произвольно объединяющих аналогию, символизацию и ассоциацию, ценность источника девальвируется, при этом сам источник не утрачивает заложенный в нем интерпретационный потенциал.

При очередной репродукции номинала (мысль классика), ввержении его в новый контекст, сакральный смысл номинала стирается. В итоге можно говорить о торжестве подделки при полном отсутствии, либо обесценивании, оригинала: классика подвергается симулякрированию, интеллектуальному и художественному травестированию независимо от интенций цитирующего.

Для создания дифференцированного образа современных дискуссий нельзя ограничиться вниманием только лишь к полемическим доминантам. Поиски перспектив многообразны, спектр предложений и инвестигаторских моделей велик по разбросу: философские стратегии, классические концепции, политические идеи, экономические аналогии, идеологические ассоциации, провокационные игры на интеллектуальную ловкость социальных убеждений, исторические ремейки, футуристические головоломки, прогностические игры, правила которых никто не знает, но в которых многие обожают импровизировать.

Для полноты картины следует, по возможности избегая частностей, уделить внимание тем культурно-идеологическим конструктам, которые в эстетической и идеологической полемике XIX века именовались «школами», а в ХХ веке – могут быть названы «корпорациями» в соответствии с репрезентативными категориями нашей эпохи.

Корпоратив традиционалистов

Корпоративно-традиционалистская тенденция верна духу и букве стиля, который списан с классиков, но порастратился в процессе длительной, нещадной эксплуатации. Однако стиль, заданный его пионерами, предлагается читателю-обывателю начала XXI века в качестве образцовой системы координат.

Стиль отцов-основателей велик и безусловен в своей несомненной грандиозности, но, будучи перенесенным в новое время, он оказывается открытым для разного рода спекулятивных целей и задач. Данный стиль уже не существует в реальном мире телевидения и кинематографа, он устал, музеефицирован, устарел по ритмике и образности; его элегический настрой, каноничная патетика умозаключений, изощренный психологический гигантизм принадлежат прошлому. Будучи перенесенным в настоящее, этот стиль уже не может существовать, точнее, конкурировать в сознании реципиента с пестрой эстетикой ХХ столетия. Настойчивая апробация классики приводит к формированию надуманных идеологических, эстетических и духовных координат, которые обретают жизнь только в том случае, если охраняются жесткими идеологическими схемами.

Затраты на содержание классических идей и стиля невелики. Пушкиным, Толстым и Достоевским были выданы платежные поручения. Банковские реквизиты повествовательной техники списаны современными писателями верно, далее следуют перечисления в адрес традиции, усиленные идеологической риторикой. Лозунги подобной культуры известны, позиция достаточно определена: лишь просфоры из нашей печки настоящие, все прочие – ложные.

Писатели, вооруженные добротными лозунгами и авторитетом классиков, сами готовы возглавить контору мер и весов, выдавать сертификаты подлинности веры. Хорошо поставленными голосами пророков скандируются сверхзадачи и рассказываются всем известные ужасы. Серия упреков к современности традиционна: купюра одолела былинный русский характер, напрочь отсутствует национальная сверхзадача и т. д. В этих катастрофических констатациях тонут все нюансы самой культуры и национального характера, но торжествуют обобщение и отсылки к выборочному историческому опыту. Апелляции к Западу немногочисленны. Как правило, избирается трагический пример Франции, вот уже какое десятилетие безуспешно борющейся за сохранение собственных культуры и языка. В итоге выдвигается стандартнейшая программа борьбы со всем, что мешает в XXI веке жить в соответствии с идеями XIX века.

Бог в этой системе отношений – очень правильная и вполне постижимая реальность, исполненная в духе пушкинской простоты, толстовского повествовательного гигантизма и рефлективности поэтики Достоевского. Бог предстает в виде некоей очевидной парадигмы, которую необходимо лишь торжественно озвучить. В адрес безбожной повседневности раздаются уже привычные за последние полтора века досады и укоризны.

В наиболее радикальных версиях редактуре подвергается и самое абсолютное начало. Бог, точнее идея Бога, предельно русифицируется: там, где обозревался демократический овал, появляются острые углы полемики, плавные линии меняются на изломанный некошерный пейзаж, фигура смысла уходит в тень и более предпочтительными делаются угрожающие многоточия намеков и императивные восклицательные знаки обвинений.