Александр Мень - Русская религиозная философия

Кто эти два зверя? Это два чудовища — чудовище реакции и чудовище разнузданной тирании «слева» (так сказать, «слева»). Он говорил, что эти два зверя одинаково опасны для любой страны, и для России особенно. Но его самыми яркими произведениями этого периода были брошюры, положившие начало всему осмыслению древнерусской иконописи вплоть до наших дней. Именно с этих трех брошюр начинается совершенно новое понимание иконы. Они называются «Умозрение в красках», «Два мира древнерусской иконописи» и «Россия в ее иконе».

Очень интересно основное видение Евгения Трубецкого. Он говорит о том, что мир — это мир пожирания, и вспоминает, как видел кинокадры о водяном жуке, который пожирал все, что находилось в аквариуме. «Это мне напомнило нашу жизнь», — писал он во время Первой мировой войны. Железная военная машина пожирает все — неужели жизнь такова? Неужели человек обречен так существовать? Дух человеческий открывает иное царство, иное видение, и это видение гениально запечатлели древнерусские иконописцы. И для нас открылось новое, когда сняли оклады, ризы, когда промыли иконы. Он пишет о том, что ризы — это результат благочестия, но примитивного, вульгарного: икона стала темной, ее надо было украсить, чтобы повесить. Он задает вопрос: как бы выглядела Мадонна Рафаэля или Боттичелли, если бы ее одели в ризу? Можно ли себе это представить? Нет. А как же мы одели «Владимирскую Богоматерь», «Троицу» в ризу! Действительно, для Трубецкого, как и для многих людей, это было откровением. Иконы, прежде бывшие лишь мрачными, черными пятнами на фоне позолоченных риз, заиграли всеми небесными красками, и выяснилось, что каждая краска имеет свою особенность; что солнечный свет обозначен золотом, а напряженность духа — алым цветом; что все эти линии, которые художникам–передвижникам казались просто неумением рисовать, эти певучие линии — символы, как бы ноты таинственного видения, которое пришло к святым и передавалось через символику и музыку, художественную музыку иконы.

Поместный Собор Русской Православной Церкви 1917-1918 гг. Крайний слева в Президиуме — князь Евгений Николаевич Трубецкой

«Два мира древнерусской иконописи» — что это за два мира? Первый — мир жестокой борьбы, мир вражды, мир распада, это мир смерти; а икона открывает перед нами другой, небесный мир — мир света, мир красоты, мир, противостоящий нашему черному миру, миру смерти и вражды. И в этом — виденье света и гармонии.

То, что Сергей Николаевич называл всеединством, соборностью, для его брата стало духовной мистической реальностью, которая отображена в иконописи. И он подчеркивал, что в древних храмах, которые сохранили первоначальную роспись, существует некое единство всей композиции, и все движения, все лики, все руки святых обращены к одному центру — это гармония мира. Она была дана людям. Но она была потеряна, стены были закрашены, исчезли золотые купола, вознесенные к небу, их заменили шарики на тонких ножках, шпили — это утрата видения. И то, что уже Трубецкой это сознавал и говорил об этом людям, было знаком перехода к иному восприятию иконы, к иному восприятию мира в целом. И если говорить об аскетизме древнерусской иконы, то аскетизм здесь не мрачный, не тот, о котором говорил Василий Васильевич Розанов («темный лик»), а это преодоление злобы мира сего.

Евгений Трубецкой пишет множество памфлетов, статей и все время утверждает смысл против бессмыслицы. Мировая война, революция, Гражданская война — это все бессмыслие, а смысл — это любовь и единство. Такова была его главная точка зрения, его ощущение. Если мы разобьем картину на куски, она лишается смысла; если мы разобьем статью на куски — она лишается смысла. Только целостный организм имеет смысл. Если мы отрежем от организма часть, то он умирает, потому что он бессмыслен. Вот таково органическое единство мира.

Евгений Трубецкой верил в то, что страна должна пройти через тяжелые очистительные страдания. В это время его друзья уже покидали отечество, но он мечтал только о том, чтобы умереть на родной земле. Так и случилось. Он уехал на юг, примкнул к Белому движению и умер в Новороссийске от тифа в 1920 г. С этого времени его произведения больше не переиздавались, имя его было вычеркнуто из истории русской культуры, и только сегодня он и его брат начинают к нам снова возвращаться.

Это самый краткий абрис того, что можно было рассказать об этих двух замечательных людях.

28 апреля 1990 г.

Лев Николаевич Толстой не был философом, богословом в полном смысле слова. И сначала я не собирался посвящать целую встречу его религиозно–философским воззрениям. Но все‑таки я вижу, что это необходимо. И сегодня мы остановимся на нем в нашем интересном и непростом путешествии по области, долгое время скрываемой от людей, интересующихся русской религиозной мыслью. Когда мы говорим о Толстом, то прежде всего имеем в виду писателя, автора романов, повестей, но забываем о том, что он также и мыслитель. Можно ли назвать его крупным мыслителем? Он был крупный человек, он был великий человек. И даже если мы не можем принять его философию, почти каждый из нас благодарен ему за какие‑то радостные мгновения, нами испытанные, когда мы читали его повести, его художественные произведения. Мало находится людей, которые вообще бы не любили его творчества. В разные эпохи нашей собственной жизни Толстой вдруг открывается нам с каких‑то новых, неожиданных сторон.

Лев Николаевич Толстой Портрет работы И. Крамского

Если это так, то имеем ли мы право рассуждать, как рассуждают некоторые люди: Толстой был гений литературы, а то, что он писал что‑то скучное по философии и религии, — это лучше не затрагивать, и хорошо, что это никогда не включают в собрания сочинений, кроме академического. (А академическое — это малодоступное грандиозное 90–томное собрание, с которым работают в основном специалисты–литературоведы и историки.) Поэтому неудивительно, что на протяжении всего времени, прошедшего после смерти Льва Николаевича, особенно в советский период, мало кто серьезно обращал внимание на эту сторону его творческой деятельности.

Но, друзья мои, это великая неблагодарность! Я говорю вам это совершенно искренне. Являясь православным священником, членом той Церкви, которая издала определение, отлучающее Толстого от Церкви, я тем не менее подчеркиваю, что это вовсе не означает, что мы должны быть несправедливы к этому человеку и перечеркнуть то, что волновало этого ушедшего из жизни гиганта, может быть, гораздо больше, чем его художественные произведения. Это была его внутренняя жизнь, это было то, что мучило и восторгало его на протяжении всей его долгой жизни.