Борис Марков - Культура повседневности: учебное пособие

Достаточно прослушать стандартный набор разношерстных песен на каком-либо праздничном концерте, чтобы убедиться в различии способов выражения страстей. Современные песни, сопровождаемые непристойными танцами, на самом деле весьма пустые. Под музыку «ля-ля-ля» певец произносит затасканные слова, корчит совершенно неадекватные им гримасы или делает «сладкое» лицо, изображая экстаз. Наоборот, когда звучит старая неаполитанская песня или русский романс, то по коже пробегают мурашки от ощущения темной страсти, сжигающей мужскую душу. Поет настойчивый любовник, готовый пойти на все ради удовлетворения своей страсти. Так далеко зайти в своих чувствах уже не может современный человек. Речь не идет о том, что он способен только на легкий флирт. Нет, человеческие чувства по-прежнему наивны и трогательны, а люди сентиментальны. Но мы уже не позволяем проявляться им с такой откровенностью и силой, как это делали наши мужественные предки. Мы рефлексируем: «любить так любить», но уже не способны выражать свои чувства так, чтобы заразить ими другого человека. Рассматривая страсти с коммуникативной точки зрения, мы должны различать знаки и коды, с одной стороны, и реальные чувства – с другой. Пожалуй, самой первой попыткой кодификации чувств было аристократическое искусство страсти, которое отличалось от вульгарных проявлений сексуальности. На место грубых форм ухаживания пришло тонкое искусство амурной страсти, которое отличалось возвышенным идеализмом. Совершенно очевидно, что рыцарская любовь культивировалась не только с целью облагораживания высших сословий, которые обучались контролировать свои страсти, но и с целью сублимации страсти на ниве войны.

На смену придворной галантности в Новое время пришла романтическая любовь. При этом изменились: форма кода, основание любви, антропология, упорядочивавшая коды. Суть происшедших изменений состояла в ориентации не на идеализацию, как в Средние века, а на рефлексию. При этом основные усилия тратились не столько на облагораживание объекта любви, сколько на его познание и работу воображения.

Надстройку общества образует семантика, благодаря которой становится возможной преемственность социальной жизнедеятельности. Она скрепляет опыт и чувство в словесной форме болтовни и мудрости, теоретических и фактических суждений. Эволюция семантики меняет способы упаковки опыта и открывает новые возможности выражения чувств. Она образует опору, на основе которой осуществляется управление смысловыми комплексами. Идейное наследие обеспечивает возможность развития социальных отношений, и даже революционные изменения социума не приводят к фундаментальной смене семантической надстройки. Конечно, возможны и семантические революции, причем на фоне относительно стабильной социальной жизни. Но, вообще говоря, не следует их различать механистически, ибо их связь органична. М. Бахтин полагал, что в сталинскую эпоху семиотическое и социальное соединялось самым вульгарным образом. Семиозис являлся жизнью, а жизнь – семиозисом. Сегодня не только простые граждане, но и сами политики порой принимают за реальность то, о чем говорится с экранов телевидения.

Чисто семиотического истолкования общества недостаточно для раскрытия социальной жизни людей. Его необходимо дополнить коммуникативным подходом. Например, дискурс о любви – это не просто выражение интимного сердечного чувства духовной или животной природы, а символический код, посредством которого информируют о том, о чем, кажется, невозможно сообщить. 3десь возникают две проблемы. Во-первых, если слепая страсть осуждается в любой культуре, то как кодифицировать чувства, чтобы обрести общезначимое и общепринятое выражение? Во-вторых, как сами чувства, точнее их выражение в некой общепринятой форме, становятся коммуникативными медиумами? 3наки страсти так же необходимы для жизни, как и мудрые слова. Коды образуют, производят социально одобряемые чувства. Без них, строго говоря, невозможны и переживания, ибо большинство из них являются реактивными. Они связаны не столько с внутренними потребностями организма, сколько с желаниями, обусловленными и даже навязанными социальными нормами. Да, есть чувство голода, и все переживают потребность в пище. Большинство людей едят, занимаются любовью, работают и отдыхают. При этом они испытывают определенные и, вероятно, похожие чувства, вызванные удовлетворением или невозможностью реализации этих основных человеческих потребностей. Возможно, таким же образом обстоит дело и с «высшими» потребностями, которые порождены культурой. Но в каждую эпоху, даже в рамках одного общества, люди по-разному удовлетворяют свои потребности и по-разному оценивают те или иные способы их удовлетворения. В итоге получается достаточно пестрая, но упорядоченная картина мира чувств. Если подойти к этому чисто философски, то такое, хотя и пестрое, единообразие должно вызывать удивление. Действительно, чувства, как интимные внутренние переживания даже одинаковых событий, должны быть, во-первых, совершенно уникальными, а во-вторых, неповторимыми даже в жизни самого индивида, который по-разному переживает свои завтраки, обеды и ужины и тем более сексуальные контакты даже с одним и тем же партнером. Как удается нормализовать не только проявление, но и само переживание слепых страстей? Ведь они капризны, и мы сами, даже будучи цивилизованными людьми, испытываем такие желания, которые направлены не только на реализацию социально одобренных ценностей, но и на их отрицание. А не послать ли к черту весь этот порядок, господа? Так можно, перефразируя Достоевского, выразить основной закон чувства, которое не желает укладываться в прокрустово ложе цивилизованного поведения. Ни один человек не может предсказать, что он будет чувствовать, когда его желание окажется удовлетворенным. Скука, вызванная пресыщением и однообразием, толкает людей на безрассудные поступки. Как люди находят партнера для интимных отношений? Была ли любовная страсть движущей силой его поиска? В традиционном обществе пространство проявления интимных чувств было чрезвычайно узким, а общество ограничивало и тщательно контролировало всяческие попытки его расширить. Например, запрещались дои внебрачные интимные связи. Поскольку осуждалось проявление интимных чувств, то ни о каком глубоком познании душевных переживаний другого не могло быть и речи. Как же тогда находили спутника жизни? Очевидно, что его выбирали старшие родственники. Автономизация интимных отношений, социальная регрессия страсти происходила в условиях кризиса буржуазного общества, когда стабильность порядка обеспечивалась личными средствами. В начале XVIII в. французы считали постоянство бессмысленным, а англичане культивировали брак, хотя там имели место не только любовь, но и ненависть. Любовь разворачивалась как конфликтная коммуникация, однако по-прежнему оставалась идеалом человеческих отношений. Люди еще верили в любовь и фанатично вступали в связь друг с другом. Сегодня, кажется, этому приходит конец. Мадам Бовари сегодня уже невозможна. Вряд ли это значит, что страсти исчезли. Может, они загнаны внутрь? На самом деле современное общество безличных отношений вовсе не запрещает, а навязывает желания. Кругом только и говорят об интимном, а феминистки борются за право женщин на наслаждение. Останется ли при этом брак социальным институтом, регулирующим интимные отношения, или же в современном обществе он перестанет играть свою важную роль?