Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Заметим, что вполне корректным было бы использование и двойного названия города: а именно, «Петроград» в русских текстах и «Petersburg» – в иноязычных, в первую очередь, немецких. Действительно, ведь в соответствии с самыми строгими правилами перевода, «Петро» следует перевести на немецкий язык как «Peters», а «-град» – как «-burg». Дублеты такого рода известны в истории древнерусской литературы («Константинополь = Константинград») и в языковом узусе как современных славянских народов («Черногория = Монтенегро»), так и наших ближайших соседей («Гельсингфорс = Хельсинки»). Не чуждо было использование такого дублета и языковому мышлению петербургских немцев. Так, воссоздав в 1918 году один из своих союзов, организаторы дали ему название «St.Petersburger Verband russischer Bürger deutscher Nationalität» («С.-Петербургское Общество российских граждан немецкой национальности»). Нет сомнения, что организаторы Общества прибегли к старому названию города вовсе не для того, чтобы подразнить власти, которые в ту пору расстреливали «контру» направо и налево. Надо думать, что дело объяснялось гораздо проще: с точки зрения петербургских немцев, тот город, в котором они жили, у русских должен был носить название «Петроград», а у немцев, конечно, «[St.]Petersburg». Как бы то ни было, но в новое столетие своей истории – и новое тысячелетие – наш город входит под своим старым именем, которое в отечественной культурной традиции принято рассматривать как немецкое. В этих условиях, нам остается, почтительно выслушав «глас народа», выразить надежду, что восстановление и других составляющих «немецкого мифа Петербурга» будет способствовать возвращению ему прежних удачи и процветания.

Увлечение российской читательской публики новейшими сочинениями немецких философов продолжилось и за рамками XIX столетия. Не останавливаясь на путях рецепции систем Хайдеггера, Гадамера или Гуссерля, мы направимся прямо к трудам венского мыслителя Зигмунда Фрейда – прежде всего по той причине, что ХХ веку суждено было стать веком не философии, а психологии. Фрейд был вовсе не чужд российской культуре, и даже обязан ей сильными впечатлениями, которые он испытывал, мысленно следуя за героями Достоевского по улицам Петербурга, или же за очередным русским пациентом – в дебри его невротических переживаний. Более того, историки психоанализа находят возможным утверждать, что, именно под влиянием многообразных контактов с современной ему российской культурой, Фрейд принял решение уравновесить в своей теории поведения человека «волю к жизни» – «влечением к смерти». В свою очередь, все указывало на то, что психоанализу суждено было большое будущее на русской культурной почве.

В среде символистов, еще задававших тон в культурной жизни Петербурга десятых годов ХХ века, психоанализ был встречен недоброжелательно. Выходец из естественных наук в широком смысле этого слова, этот выскочка брался за большинство проблем, над которыми петербургские литераторы и философы мучительно думали десятилетиями, ломая пальцы и погружаясь в «одинокие восторженные состояния» и с хода давал простые – по мнению символистов, неприемлемо упрощенные ответы. Как водится в таких случаях, после беглого знакомства, непрошеного конкурента вывели наружу и отправили восвояси. Там его встретил Николай Николаевич Евреинов, пригласил к себе для более обстоятельного знакомства и вывел в люди. Евреинов был драматург, режиссер и крупнейший теоретик театра – а, помимо того, человек, склонный к самым смелым экспериментам. Как раз в 1910-х годах он приступил к продумыванию того, как можно вдохнуть новую жизнь в европейский театр – и отнесся к теориям Фрейда с большим интересом. Уже в 1912 году, Евреинов предпринял постановку своей пьесы «В кулисах души» на сцене театра пародий и гротеска «Кривое зеркало». В прологе был выведен некий профессор, заверявший почтенную публику, что ей будет предложено зрелище, выверенное по самым свежим открытиям мэтров Фрейда, Вундта и Рибо. На декорациях Ю.Анненкова были изображены сердце, легкие и другие «кулисы души». Ну, а на сцену были выведены актеры, представлявшие «Я рациональное», «Я эмоциональное» и «Я подсознательное». По мысли Евреинова, просмотр пьесы должен был вызвать у зрителей известное потрясение, даже катарсис – и, таким образом перестроить их психологию. Таким образом, петербургскому зрителю уже в начале двадцатого века было предложено присутствовать на мистериальном действе, построенном по канонам новейшего австрийского учения о душе человека.

После революции, в 1920 году, Николай Евреинов возобновил свою постановку, внеся в текст минимальные изменения. Так, следуя новым веяниям, он принял решение переименовать действующих лиц в «Учет-Я», «Агит-Я» и «Бесхоз-Я». В другой пьесе, получившей название «Самое главное» и поставленной в том же году с шумным успехом, петроградский реформатор театра вывел на сцену антрепренера с кощунственно звучащим в контексте христианской традиции греческим именем Параклет («заступник»), дав ему роль антрепренера театра – но очень своеобразного театра. Нанимая актеров и указывая им их роли, Параклет сводил их с обычными, ничего не подозревавшими людьми – и, таким образом, незримо руководил течением жизни. Идеи Евреинова приобрели сторонников среди новых хозяев страны – и в том же, 1920 году, ему была поручено выполнение новой, весьма ответственной задачи. В трехлетнюю годовщину Октябрьской революции, на той же Дворцовой площади, где, согласно новой, большевистской мифологии, разыгрались ее основные события, ему было поручено поставить представление на тему «Взятие Зимнего дворца». Петроградская постановка была гигантской по масштабам – достаточно упомянуть, что в ней приняло участие более 7 тысяч статистов. Однако еще более важным нам представляется, что в ней нашел воплощение тот замысел «народной мистерии», пересоздающей саму душу народа, который лелеяли теоретики символизма, но не смогли воплотить в жизнь.

Скоро перед советским психоанализом открылась захватывающая перспектива. Руководители коммунистической партии, а также ее ведущие теоретики были весьма озабочены тем, что разрушение политической и хозяйственной организации старого общества отнюдь не сопровождалось сопоставимыми сдвигами в душах людей. Согласно их твердому убеждению, на повестку дня следовало поставить продолжение социальной революции в культурно-психологической сфере. «Повышаясь, человек производит чистку сверху вниз: сперва очищает себя от бога, затем основы государственности от царя, затем основы хозяйства от хаоса и конкуренции, затем внутренний мир – от бессознательности и темноты», – писал в одной из работ тех лет, получившей заглавие «О культуре будущего», такой крупный деятель большевизма, как Л.Д.Троцкий. В первой половине двадцатых годов, вокруг него сложилась влиятельная группа деятелей науки и культуры, поставивших своими задачами перевоспитание взрослых и, в первую очередь, перестройку системы воспитания детей, в соответствии с теорией психоанализа – и, соответственно, дополнения марксизма фрейдизмом.