Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Другой пример представляет Рахметов. Он, как мы помним, «…с восьми часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется». Для правильной оценки этого беглого указания нужно помнить, что «в XIX веке за Невским проспектом прочно установилась репутация книжного центра города. О нем говорили, что это „улица по преимуществу литературная, умственная или просто книжная“». Действительно, обилие вывесок русских или иностранных книжных магазинов на фасадах домов Невского всегда поражало тех, кто впервые попадал на главную улицу Петербурга. Молодой Чернышевский, приехав в столицу в 1840-х годах, сразу пошел знакомиться с книжными богатствами проспекта и вскоре написал домой: «На Невском проспекте…кажется, в каждом доме по книжному магазину», а в другом письме отметил: «Все книжные магазины сбиты между началом Невского и Аничковым мостом (верста, может быть) на Невском» (цитируем историко-краеведческое описание Невского проспекта А.Н.Чесноковой). Итак, Рахметов смог ознакомиться с образцами новейшей социалистической литературы, посетив всего несколько магазинов – дорогих, по всей видимости и, безусловно, торгующих лишь разрешенными изданиями. Таким образом, Петербург – не только одна из мировых столиц пошлости и порока, но и ускоритель развития «нового человека» – и именно благодаря тому, что в нем сосредоточены все блага современной цивилизации.

В силу той же причины, Вере Павловне не пришлось покидать родной город затем, чтобы начать свои социальные эксперименты в духе Фурье и Сен-Симона. Напротив, в большом городе легче было избежать нескромных глаз и ушей, проще найти единомышленников и соратниц, удобнее открыть магазин для сбыта готовой продукции. Магазин решено было открыть на Невском проспекте и, естественно, как принято было тогда в Петербурге, дали ему французское название: «Au bon travail», которое потом заменили на другое: «A la bonne foi». Названия эти совсем непростые: для непосвященных они значат одно («Магазин, где работают на совесть»), для посвященных – другое («Магазин, где внедряют новые, социалистические принципы производства»). У названия, на котором в конце концов и решено было остановиться («A la bonne foi»), наличествовала еще одна маленькая тайна: оно содержало имя владелицы магазина. Ведь русскому слову «вера» соответствует французское «foi», что в тексте романа специально оговорено. Отсюда становится очевидным, что свое имя героиня романа получила не зря. Для апостола русского социализма Н.Г.Чернышевского она – воплощение новой веры, которая, по его мысли, должна была принести людям счастье и процветание.

Впрочем, до «Новой России» пока еще было далеко, а вокруг простирался старый, прожженный Питер. Выпив любимых своих жирных сливок и привольно раскинувшись на мягком диванчике, в этом городе так приятно было отдаваться дремоте, входить в «тонкий сон» и встречаться в нем с Девой-Революцией. Последняя отнюдь не обиновалась приходить в Петербург, хотя замечала, что беден он красотою и все звала свою новую избранницу Веру в города будущего, выстроенные из алюминия и стекла. Мы говорим о «Четвертом сне Веры Павловны», и именно о том месте, где раскрыта была тайна теофании этой премудрой Девы: «Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась, и сказал это другим? Это сказал Руссо в „Новой Элоизе“. В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне». Как мы помним, Жан-Жак Руссо был одним из вождей французского Просвещения. Что же касалось его «романа в письмах» «Жюли, или Новая Элоиза», то в нем была убедительно показана как бесперспективность старой морали, так и возможность устроить свою жизнь на новых началах. Руссо как писатель входил, таким образом, в число предшественников Н.Г.Чернышевского. Вспомнив, что первому, помимо всего прочего, суждено было стать духовным предтечей Великой Французской революции, мы можем яснее понять, какую историческую роль Николай Гаврилович уготовал самому себе.

Еще одно обстоятельство, которое привлекает наше внимание, состоит в том, что образ Девы-Революции дублирован в тексте романа фигурой петербургской француженки по имени Жюли. Совпадение с именем целомудренной героини Руссо кажется здесь случайным: Жюли – падшая женщина, которую в приличных домах не принимают. Вместе с тем, ей довелось принять некоторое участие в судьбе Веры Павловны, причем самое положительное. Француженка, добрая и честная в глубине души, случайно узнала о коварных планах ухажера Верочки и своевременно их сорвала. Таким образом, если на высшем плане духовной эволюцией героини романа руководит Дева-Революция, то на низшем плане ей помогает резвушка Жюли. Это неудивительно: явное противостояние и тайное сродство «любви земной» и «любви небесной» – или же, говоря языком посетителей платонова пира, «Афродиты Пандемос» и «Афродиты Урании» – принадлежит к числу старейших, архетипических конструктов мифологического мышления.

Мысль об убийстве пожилой ростовщицы Алены Ивановны заняла голову петербургского студента Родиона Раскольникова буквально на первой странице «Преступления и наказания», а ее воплощение в жизнь составило подлинную ось романа Ф.М.Достоевского. Мы говорим, разумеется, не об убийстве ради наживы, но об идеологическом преступлении ради денег, «…с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения». Мысли этого рода приходили в голову не только молодым россиянам. В романе «Отец Горио» Бальзак привел своего героя по имени Эжен Растиньяк, стоявшего перед выбором жизненного пути, в Люксембургский сад. Голова Растиньяка горела, а мысли разбегались, так что он был даже рад, увидев приятеля-студиозуса и вступил с ним в важный для себя разговор: «…Ты читал Руссо? – Да. – Помнишь то место, где он спрашивает, как бы его читатель поступил, если бы мог, не выезжая из Парижа, одним усилием воли убить в Китае какого-нибудь богатого мандарина и благодаря тому сделаться богатым? – Да. – И что же? – Пустяки! Я приканчиваю уже тридцать третьего мандарина».. Сходство между обеими мыслями, было давно уж подмечено внимательными читателями. Приняв во внимание, что Бальзак опубликовал свой шедевр в те годы, когда Достоевский был еще подростком, а также и то обстоятельство, что он позже стал самым внимательным читателем Бальзака, историки литературы пришли к выводу, что «корневая метафора», из которой разросся гениальный роман Достоевского, была взята из текста «Отца Горио». Вывод этот был подкреплен и текстологическими свидетельствами. Так, разбирая черновики Речи о Пушкине, которую Достоевский с великим успехом произнес на празднествах 1880 года, исследователи нашли фрагмент, где названо имя Бальзака и коротко пересказана его «притча о мандарине».