Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

«Подросток» задуман был как «роман воспитания», включавший и некоторые элементы, заимствованные из житийного жанра. Вовремя изменив свой первоначальный план, Достоевский обратился к жанру «романа-автобиографии». Это дало ему возможность с замечательной полнотой выразить как идеалы современного русского человека, так и тот хаос, что охватил души людей «петербургского периода русской истории» со времен «великих реформ». Одну из важнейших задач, поставленных перед собой автором, составляла возможно более полная передача «итогов жизни» «дворянина древнейшего рода и в то же время парижского коммунара» по фамилии Версилов. Он представляет собой обычный для романов Ф.М.Достоевского тип «героя-мыслителя», которому в данном случае была отдана не первая, но весьма интересная партия. Обе только что приведенные характеристики весьма важны для понимания мыслей Версилова, которому автор поручил разработку некоторых из весьма важных и дорогих для себя историософских интуиций. Мы говорим о середине семидесятых годов XIX века, когда Достоевский отдал в печать это свое новое сочинение, следующее в цепи великих «петербургских романов». «Je suis gentilhomme avant tout et je mourrai gentilhomme! (Я прежде всего дворянин и умру дворянином – Д.С.)», – так сформулировал Версилов свое кредо (разумеется, по-французски, как подобало образованному человеку и столбовому дворянину в те годы) и продолжал: «Нас таких в России, может быть, около тысячи человек; действительно, может быть, не больше, но ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее. Мы – носители идеи, мой милый!..».

Идея, которую Андрей Петрович Версилов развернул перед своим незаконным сыном и героем романа Аркадием Долгоруким, сводилась ко «всемирной отзывчивости» русских. «Заметь себе, мой друг, странность: всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом, равно – англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским, именно лишь тогда, когда он наиболее европеец». Историческая миссия «петербургской цивилизации» состояла, таким образом, в примирении национальных государств и общественных классов, рознь между которыми потрясала Европу.

О строгих доказательствах этого тезиса речи не было. Однако среди содержательных примеров, приведенных в беседе отца и сына, занявшей все пространство седьмой главы третьей части романа, особое внимание привлекает пример из личного опыта русского дворянина Версилова, которому довелось быть в рядах французских пролетариев во время их знаменитого восстания. Версилов припомнил трагический эпизод, когда в мае 1871 года правительственные силы занимали Париж квартал за кварталом. При этом они пользовались поддержкой прусских оккупантов, незадолго перед тем разгромивших войска Наполеона III. Таким образом, классовый конфликт дополнялся межнациональным и межгосударственным. Восставшие отбивались, как львы, а когда бой подошел к стенам дворца Тюильри, подожгли его, или он сам загорелся. Европа была потрясена давно уж невиданным вандализмом, а представители обеих сторон не замедлили обвинить в нем друг друга. «Тогда во всей Европе не было ни одного европейца! Только я один, между всеми петролейщиками, мог сказать им в глаза, что их Тюильри – ошибка; и только я один, между всеми консерваторами-отмстителями мог сказать отмстителям, что Тюильри – хоть и преступление, но все же логика. И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем».

Завершая рассмотрение романа «Подросток», нам остается заметить, что есть в нем побочная линия, представившая нечто нехарактерное для других «петербургских романов» – а именно, образы «русских французов». В отличие от других персонажей эти фигуры нарисованы не красками, палитра которых у Достоевского была почти безграничной – но черным по белому, точными штрихами и со множеством мелких деталей, как на гравюрах, наполнявших страницы газет и журналов того времени. Это – ограниченный и жестокий Тушар, в московском пансионе которого главный герой получил среднее образование, бессчетное количество раз проспрягав глаголы «avoir» и «être», написав все положенные диктанты и затвердив наизусть описания главных городов Европы. Это – товарищ по пансиону, Ламберт, человек рано и безнадежно развращенный, а в случае необходимости готовый пойти на низость. Это и мадемуазель Альфонсина де Вердень, которую Морис Ламберт подцепил как-то на улице, да так и оставил при себе. В прошлом она была сотрудницей какого-то модного дома, выписывавшего наряды «прямо из Парижа», а потом потеряла место и понемногу опускалась на дно общества, до тех пор, пока не стала подругой Ламберта в его скитаниях по «петербургским шамбр-гарни» (меблированным комнатам – Д.С.). Главное в Альфонсине – сочетание биографии и внешности, которым ничто уже не может помочь, с манерами и привычками, которые вполне можно определить еще одним русским галлицизмом – «комильфо». «Я всегда замечал, что даже самые забулдыжные, самые потерянные французы чрезмерно привержены в своем домашнем быту к некоторого рода буржуазному порядку, к некоторого рода самому прозаическому, обыденно обрядному образу раз навсегда заведенной жизни». Это замечание героя романа многое объясняет. Для Достоевского важно было не то, что его герои были французами по национальности, но то, что они представляли собой носителей буржуазной цивилизации в ее чистом и оттого еще более пугающем виде.

Можно заметить, что образ «русской француженки» как милого, но падшего существа, умеющего притом превосходно устроиться в городской жизни, отнюдь не был изобретен Достоевским. К образу Жюли из романа Чернышевского мы обращались уже несколько выше; что же касалось Толстого, он обратился к разработке сходного образа почти одновременно с Достоевским – а именно, в «Анне Карениной». В первой части романа, Облонский повлек своего друга Левина, только что приехавшего в Москву, обедать дорогой ресторан. Левина, думавшего лишь о сватовстве, коробило вокруг буквально все, но Облонский чувствовал себя как рыба в воде. «Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта француженка искренне засмеялась. Левин же только оттого не выпил водки, что ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих волос, poudre de riz и vinaigre de toilette» (рисовой пудры и туалетного уксуса – Д.С.). Надо ли повторять, что во фрагментах такого рода, составляющих в совокупности заметную часть «французского текста» русской литературы, речь шла не о конкретных типах населения обеих столиц, но о представительницах и представителях буржуазной цивилизации, которая в те годы взяла у нас верх. Отметив эту закономерность, нельзя не сказать и о другом. Все упомянутые выше французы зарабатывали на хлеб своим трудом – так, как они это умели. При этом все названные нами только что профессии – педагог, модистка, буфетчица – относились к тем сферам, в которых присутствие «русских французов» было, как мы знаем, действительно наиболее заметным.