Инна Лисович - Скальпель разума и крылья воображения. Научные дискурсы в английской культуре раннего Нового времени

Если духовные упражнения Лойолы рассчитаны на отшельника или монаха, который проводит время в затворе или в обособлении от людей (тогда неважно, где он продолжит свои размышления и молитвы, так как все можно вообразить), то оторванность от мира переосмысляется лирическим героем как отпадение от Церкви. Скорбь и чувство собственной вины как соучастника греха в смерти Бога настолько отягощают его, что он не в силах подчинить свою волю жестким рекомендациям и строго следить за последовательностью мыслей. Синтаксический, интонационный ряд сбивается, дыхание поэтического текста обретает отрывистость, вопросы в лихорадочной последовательности следуют один за другим, и он не может ответить на них.

Смысловая наполненность мотива слепоты продолжает разворачиваться на нескольких уровнях и в связи с разными контекстами. Духовные глаза лирического героя закрыты, тяжелы (weight) и слепы, как у спящих учеников во время гефсиманской молитвы, когда Иисус просил быть с ним: «…бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. <���…> И, придя, находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели» (Матф. 26:41–43). По воле Господа лирического героя уносит в пределы смерти, и он ее принимает, моля лишь о спасении. Но надежда не покидает его, так как Бог отверз очи и смотрит ему вслед. Всевидящий божественный взгляд – знак его бесконечной благодати, милосердия, источник жизни каждого существа: «Though these things, as I ride, be from mine eye, / They' are present yet unto my memory, / For that looks towards them; and thou look'st towards mee…».

Донн отвергает путь к Спасителю при помощи воображения либо беседы с его живописным или скульптурным изображением, что широко практиковалось среди католиков (отчасти из-за недоступности Вульгаты для необразованных и непосвященных). Исключается и возможность мистического видения Бога в католическом понимании (экстаз св. Терезы, пластически воплощенный Лоренцо Бернини), неоплатоническом (Н. Кузанский) и герметическом (диалоги и сонеты Дж. Бруно). Он следует словам пророка Исайи: «К имени Твоему и к воспоминанию о Тебе стремилась душа наша. Душею моею я стремился к Тебе ночью, и духом моим я буду искать Тебя» (Ис. 26:8–9). Душа не может припомнить зрительный образ, но она помнит прочитанные слова Благой Вести: «Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1:14).

После искупления и Вознесения плоть вновь стала словом Св. Писания, запечатленным апостолами. Глаза телесные могут прочесть в Евангелии описания одежд Сына человеческого. Муза обращается за помощью к своей матери, Мнемозине. Память как способность души соединяет прошлое и настоящее: «Though these things, as I ride, be from mine eye, / They' are present yet unto my memory». Спаситель сегодня смотрит на человека из строк и метафизического пространства и вечности: «For that looks towards them; and thou look'st towards mee…». Таким образом, перевод Щедровицкого улавливает общую значимость вектора движения и образов, связанных с абсолютным всевидящим божественным зрением: «Скачу, на запад обратив свой взгляд, / Но очи чувства – на восток глядят: / Спаситель, на кресте терпя позор, / Ты смотришь прямо на меня в упор! / Я ныне обращен к тебе спиной – / Пока не смилуешься надо мной».

Но трактовка способностей души и соответствующих им форм видения, при помощи которых человек способен восстановить утраченную связь с воплотившимся Логосом, оказывается прямо противоположной донновской и очень близкой католической медитативной практике, которую поэт последовательно опровергает. Он реинтерпретирует планоновскую концепцию знания как припоминания. «Очи чувства», по Донну, как раз и обращены на Запад, Восток зрят «очи памяти», что и дает надежду быть услышанным в молитве: «Если ты обратишься, то Я восставлю тебя, и будешь предстоять пред лицем Моим» (Иер. 15:19). Взгляды человеческой души и Распятого Христа встретились, и лирический герой просит о спасении. Если память способна преодолеть время и пространство, то власть греха дано преодолеть только Сыну человеческому: «O Saviour, as thou hang'st upon the tree; / turne my backe to thee, but to receive / Corrections, till thy mercies bid thee leave».

Лирический герой, будучи слепым, осознает ошибки непослушания, в остальном же уповает на милость Господа: «…и поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их; мрак сделаю светом пред ними, и кривые пути – прямыми: вот что Я сделаю для них и не оставлю их. Тогда обратятся вспять» (Ис. 42:16, 17). Возникает интонация прошения. Может показаться, что Донн принимает некоторые наставления Лойолы, который рекомендует просить «о печали со Христом, полным скорби, о сокрушении с изнемогающим Христом, о слезах, о внутреннем страдании» [963]. Но хотя сокрушение изначально присутствует в поэтическом тексте, не это предмет религиозного рвения лирического героя. В степени крайнего смирения он осознает, насколько страдания Господни несоизмеримы с его страданиями, и плачет о том, что не может видеть, созерцать страсти Господни, ибо сказано: «…как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55:9).

Донн продолжает полемику и с наставлениями Лойолы, который полагает, что если мысли «направлены лишь к одному добру, – это признак доброго ангела. Но если <���…> в чем-либо видна вещь злая, или отвлекающая, <���…> то это явный признак происхождения этих мыслей от злого духа» [964]. Ангел действительно уносит лирического героя от Бога и ввергает душу в смятение. Но началом пути к Господу в «Страстной Пятнице» становится паралогизм, и благодаря ему приходит осознание своей греховности, так как именно в божьей воле соединить противоположное: Восток и Запад, жизнь и смерть, тьму и свет. Путь к смертному пределу неминуем и желанен, именно за ним человек и способен узреть Бога непосредственно и обрести вечную жизнь. Такова воля и провидение Господа, и благодаря этому лирический герой обретает кротость и надежду на спасение: «…многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном» (Мф. 8:11).

Христос находится на абсолютной временной, пространственной и метафизической дистанции от человека, но благодаря божественной милости он может в раскаянии молить о наказании, поскольку все в пригвожденных руках Господа: «O thinke mee worth thine anger, punish mee, / Burne off my rusts, and my deformity, / Restore thine Image, so much, by thy grace, / That thou may'st know mee, and I'll turne my face». Текстовое пространство на всем своем протяжении формируется в силовом поле понятий, связанных с натуральной, естественной, природной формой: naturall forme – firstmover – corrections – deformity – restore thine Image». Если следовать логике, то человек должен получить прощение и благодать, так как, вспоминая о жертве, он смог встретиться с животворящим взглядом Христа. Но очи духовные, спиритуальные остаются безумными, и лирический герой по-прежнему устремлен на Запад, несмотря на благую жертву.