Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Michael Maier. Tripus Aureus.Frankfurt, 1618

Расцвет оперативной алхимии в конце XVI – начале XVII в. вовсе не случайно совпадает с пиком Реформации, заострившей идею индивидуального Спасения – вплоть до крайностей кальвинизма с его учением о предопределении. Однако нас интересует сам параллелизм целей христианства и сосуществующей с ним алхимической ереси. Именно их параллельность позволяла алхимикам широко использовать христианскую образность в своих трактатах, а христианским пастырям говорить на языке алхимии. В одной из проповедей Донна мы, например, читаем, что «у Трисмегиста, у Зороастра и у Платона… мы обнаружим представления о Троице, выраженные куда яснее и буквальнее, чем у всех ветхозаветных пророков», [608]или о том, что «Гермес (Трисмегист) старше тех первых секретарей Святого Духа, что оставили нам Библию – он был их предшественником». [609]

Сложная и богатая символика алхимических трактатов изначально обращалась к глубинному миру самого человека, и алхимия служила для людей той поры некоей бездонной кладовой сравнений и образов. Сила мифов заключена в том, что они апеллируют к самому глубинному в человеке, понимаются не разумом, но интуитивно постигаются чем-то иным и большим. И на этом уровне европейцы XV–XVII вв. прекрасно чувствовали, что же стоит за образами Феникса, Голубя, погибших и воскресших возлюбленных и т. п. Более подробный комментарий к «Честерскому сборнику» – дело будущего. Но очевидно одно – покуда такого рода работа не проделана, всякие, в том числе – биографические истолкования этих текстов в какой-то мере будут некорректны.

Датировка большинства поэтических текстов Джона Донна весьма затруднительна: практически, исследователи не располагают ни автографами, ни прижизненными изданиями его стихов (что касается последних, исключение составляют лишь два стихотворения, предпосланные «Нелепицам» Томаса Кориэта [610](1611), «Элегия на смерть принца Генри», вошедшая в посвященный памяти последнего сборник «Lachrimae Lachrimarum» [611](1612), а также «Годовщины», посвященные памяти Элизабет Друри, изданные соответственно в 1611 и 1612 гг. [612]).

Во многом это объясняется позицией самого автора. Так, в письме к Джорджу Гарранду от 14 апреля 1612 г. Донн пишет об опубликованных им «Годовщинах»: «Что до моих 'Годовщин", я сам осознаю свою ошибку было падением отдать в печать нечто, написанное стихами, – в наше время это простительно для людей, которые сделали <���сочинительство> профессией и являют глубину мысли, а я искренне задаюсь вопросом, что заставило меня согласиться на публикацию, и не могу себе простить. Но с другой стороны, касающейся обвинений, будто сказано слишком много, моя защита в том, что целью было сказать столь хорошо, сколь в моих силах, ибо я не знал женщины более благородной…». [613]

В этом письме Донн достаточно ясно ссылается на негласное правило, согласно которому благородному человеку «не подобает отдавать свои стихи в печать». [614]

Отказ от публикации вовсе не означал, что автор рассматривает свои творения как нечто, недостойное внимание современников и потомков, но означал ориентацию на избранного читателя: распространение стихов в рукописях отнюдь не бросало тени на их автора.

Как отмечает составитель фундаментального «Индекса произведений английской литературы в рукописях» Питер Биль, рукописей донновских стихов до нас дошло «больше, чем стихов любого английского поэта XVI и XVII вв.». [615]

Об отношении Донна к рукописям своих произведений многое говорит письмо поэта, адресованное Роберту Керу (апрель 1619 г.). Посылая другу рукопись трактата «Биатанатос», Донн пишет: «Но, кроме обещанных тебе стихов, посылаю еще одну книгу, к которой и прилагаю сей рассказ. Я написал ее много лет назад, и так как посвящена она теме, которую легко истолковать превратно, то к рукописи я всегда относился так, будто бы ее и нет, как если бы она была предана огню. Ничья рука не касалась ее, чтобы скопировать, и лишь глаза немногих читали ее. Лишь нескольким близким друзьям по тому и другому университету поверял я этот труд, когда работал над ним. И помнится, было тогда кем-то из них сказано, что сама нить рассуждения в этой книге ведет не туда, хотя не столь легко это обнаружить. Прошу тебя – храни ее так же ревностно, как я. Всякому, кого ты, будучи человеком осмотрительным, допустишь к этой книге, дай знать, когда именно была она написана, ибо ее автор – не повеса Джек Донн, но и не доктор Донн. Храни ее для меня, жив ли я, или умер, – единственное, что запрещаю тебе – предавать этот труд огню – или публикации. Не печатай ее, но и не сжигай, кроме же этого делай с нею, что пожелаешь…» [616][Курсив наш. -А. Н.]

Читая эти строки, мы не должны забывать, что «Биатанатос» – рассуждение, обосновывающее дозволенность самоубийства – самого тяжкого из смертных грехов, – был довольно «взрывоопасным» сочинением, особенно если учесть, что к моменту написания нашего письма автор «еретического текста» был настоятелем собора Св. Павла и придворным проповедником… Однако нам в этом письме важно иное: автор дает рукопись для чтения и показа узкому кругу доверенных лиц много лет спустя после ее создания. С другой стороны, он специально оговаривает, что она написана «не Джеком Донном, но и не доктором Донном». Эта формула Донна весьма часто цитируется исследователями, когда они хотят подчеркнуть, насколько зрелый Донн отбросил «фривольные заблуждения» своей юности… Однако сам контекст письма говорит нам о том, что эти определения используются здесь Донном только для того, чтобы обозначить два полюса, относительно которых вытянулись «силовые линии» его жизни, и между этими полюсами есть множество «иных» Доннов – в том числе, и автор «Биатанатоса». Сам факт посылки другу старой рукописи, написанной еще до обращения и принятия сана – к тому же рукописи сочинения, балансирующего на грани ереси, – свидетельствует о том, что Донн вовсе не отказывался, как то пытаются порой представить его исследователи, от себя «старого» и вполне мог, в подобающих обстоятельствах, привлечь внимание близких людей к тексту, написанному много лет назад.

Помня об этом, мы бы хотели обратиться к проблеме датировки одного из самых известных стихотворений Донна, которое в сознании современных читателей стало едва ли не «фирменным знаком» его поэтики. Речь идет о «Прощании, запрещающем грусть».

Друг и первый биограф поэта Исаак Уолтон в своей «Жизни доктора богословия Джона Донна» настаивает на том, что это стихотворение было сочинено в 1611 г. во время поездки с его тогдашним патроном, сэром Робертом Друри, в Париж. Эта датировка более или менее принята специалистами по Донну, однако, если мы внимательно прочтем текст Уолтона, то увидим, что, возможно, дело обстоит несколько иначе. «Датировка» включена Уолтоном в длинную историю о путешествии, кульминацией которой становится видение, явленное Донну во время этой поездки. Приведем текст Уолтона с некоторыми сокращениями: