И. Бражников - Русская литература XIX–XX веков: историософский текст

Понятно, что, сама будучи «змеиной», Красная Армия не может совладать с нечистой силой. Не звезда, а только святой Георгий призван спасти Москву от гадов, поскольку именно ему дана власть поразить змия. Москва, оставшаяся без символической защиты, не сможет справиться с воплотившимися демонами. Столица обречена.

И вот тут, на попразднство Преображения ударяет мороз – именно такой силы, чтобы погубить под Можайском всю размножившуюся нечисть. «Роковые яйца», при всей авантюрной прихотливости сюжета, оказываются произведением об избавлении от нечисти, от падшей злой природы в день Преображения Господня. Это история о преобразовании и преображении. Преобразование (развитие науки, технический прогресс, перемены священных названий и символов и другое) – это рукотворное человеческое вмешательство в природу, приносящее лишь зло. Человек может быть использован дьяволом как инструмент в своих целях по уничтожению богоданной природы.

Мотив преображения затем получит развитие в «Собачьем сердце, только речь пойдет уже о попытках преобразования не природы, а социума, то есть о революции. И к тому, и к другому Булгаков выражает однозначно отрицательное отношение, видя в этом проявление темных, бесовских сил. Фамилия главного героя «Собачьего сердца» – Преображенский – подчеркивает важность темы. Профессор занимается как раз преобразованием природы человека – сугубо внешним, опирающимся на европейскую науку путем, в результате природа не преображается, но гротескно преобразуется в человеко-собаку, которая прекрасно вписывается в столь же гротескно преобразованный социальный порядок.

Таким образом, рукотворное человеческое вмешательство в природу, попытки ее технически и идеологически преобразовать – это, по Булгакову, ложное преображение, плодящее гротескных существ, чудовищ. Божественное же вмешательство в природу восстанавливает естественный порядок и спасает Москву и «безграничные пространства» – мир, вселенную.

Не каждому двунадесятому празднику, отмечаемому Русской Православной Церковью, соответствуют свои народные обычаи. Преображение Господне, как известно, закреплено в памяти русского народа именем Яблочный Спас . Это тот редкий случай, когда народное название отложилось в памяти едва ли не прочнее официального церковного. Яблочный Спас знают почти все. О том, что в этот день Церковь празднует Преображение, пожалуй, – лишь церковные люди.

В день Преображения Господня происходит освящение плодов – винограда, символизирующего самого Христа, и яблок, ставших традиционным символом запретного плода, вкусив от которого Адам и Ева были изгнаны из рая, и, как пишут святые Отцы, вся природа пала вместе с человеком. Грехопадение непосредственно произошло от Змия, победить которого (поразить в главу, как делает святой Георгий) и стало задачей человека, а вместе с ним – всей земной твари. В праздник Преображения освященным яблокам возвращается их первоначальная природа. Преображение знаменует начало возвращения человеком своей истинной светоносной природы, начало возвращения в рай.

Именно об этом – прикровенно, так, чтоб ни один советский (и, кажется, постсоветский) критик не докопался – и написал свою повесть «Роковые яйца» Михаил Булгаков.

Тема Третьего Рима начала входить в сознание писателей Серебряного века после историософского цикла Владимира Соловьева и фундаментальной монографии В. Н. Малинина (1901 г.). Революция и крушение царской России вновь вызвали интерес к теме. Особенно это было характерно для литературы русского зарубежья.

Название «Третий Рим» звучит в качестве заглавия почти сатирического романа Георгия Иванова. Роман, написанный на рубеже 20–30-х гг., осмысливает впечатления последних предреволюционных лет. Название «Третий Рим» здесь – ирония, граничащая с сарказмом. Собственно, нигде в тексте самого романа это словосочетание не встречается. Следовательно, Иванов подразумевал контраст пафосной «вывески» и несоответствующего, совершенно ничтожного содержимого. Трагический опыт его и ближайших к нему поколений русских писателей вообще заставлял стыдиться и недоумевать относительно идеи Третьего Рима.

Но ведь даже в 1953 г. архимандрит Константин (Зайцев) вопрошал в самом начале своей статьи «Третий Рим»: «Стоит ли, однако, даже и вникать в эту пресловутую теорию «Третьего Рима»? не область ли то поверхностной и предвзятой публицистики, обветшавшей в существе своем?» 332 Для самого о. Константина ответ очевиден: Третий Рим – единственно возможный взгляд православного человека на русскую историю. Но это не очевидно современникам архимандрита – отсюда и вопрошание. Архимандрит Константин одним из первых в русском Зарубежье разрешает кажущееся неразрешимым (например, для того же о. Георгия Флоровского) противоречие между Москвой и Петербургом: «Теория Третьего Рима – существо Москвы» 333, но и – охраняемая святыня православной Империи Петербургского периода, одна из двух ее сущностей. Вторая же сущность – и здесь о. Константин поистине дерзок – это раскрепощение общества и личности. То есть революционная тенденция была одной из скрытых сущностей монархии Петербургского периода, и при последнем Государе она раскрылась до конца. Стало быть, те, кто противопоставлял Москву и Петербург, Святую Русь и Империю были попросту недальновидны.

Характеристика главного героя романа «Третий Рим» начинается со знаковой фразы: «С детства для Юрьева понятие «Россия» целиком покрывалось понятием «Петербург»(36) 334. Здесь Иванов, собственно, и указывает на главный парадокс новой русской истории. Петербург заслоняет Россию подобно тому, как внешний блеск Петербургского периода заслоняет идею Московской Руси – Третьего Рима. И сама фамилия героя кажется насыщенной московской семантикой: Москва – град святого Георгия , основана князем Юрием Долгоруким; Юрьевы – одна из московских фамилий бояр Романовых, князьями Юрьевскими называются потомки Александра II от княгини Долгоруковой… Геральдический образ святого Георгия, как мы видели выше, эксплицитно присутствует и играет большую роль в тексте «московской» повести М. А. Булгакова «Роковые яйца».

И вот об этом Юрьеве, с которым, по идее, могла бы дальше связываться тема Третьего Рима, сразу сообщается, как бы во избежание будущих недоразумений, что он часто испытывал чувство досады за то, что «все-таки русский, то есть не совсем то, что настоящий европеец… какой-то второй сорт европейца» (36). Здесь предельно четко сформулирован главный «грех» петербургского периода перед русской историей: несмотря на все величие Империи, русские чувствуют себя в ней людьми «второго сорта», поскольку Петербург вторичен по отношению к западноевропейской культуре.