Александр Чанцев - Когда рыбы встречают птиц. Люди, книги, кино

Впрочем, одних взрывных песен и самых красивых женщин в любовницах для имиджа ему мало. Enfant terrible напивается, не расстается с сигаретой, хамит и задирает всех вокруг, своим образом жизни добивается того, что его внешность становится еще ужасней… Об этом первая часть книги, где интервью дает его маска: представив себе, что он уже умер, Гензбур рассказывает Байону, кажется, обо всем самом эксцентричном, непристойном и сальном в своей жизни. Главным образом, о сексуальных извращениях, которых здесь едва ли не больше, чем в сексопатологическом справочнике – Гензбур рад рассказать о своих гейских, зоофильских, геронтофильских и скатологических опытах/пристрастиях…

Вторая же часть книги – не скажу «настоящего Гензбура», а того, который у него под маской. Это лирические рассказы-воспоминания о родителях, бедном детстве, учебе на художника, игре за деньги по барам, любимой собаке и причинах своего женоненавистничества… Какой Гензбур настоящий, выбирать читателю, я-то уверен – что третий или четвертый…

От Альмодовара, гея, снимающего новаторские фильмы о геях, трансвеститах и убийственной страсти, как раз бы и ждать еще одной разновидности бунта, гендерного на этот раз, такого модного в последнее время способа создания имиджа изгоя и сколачивания на этом приличного состояния. Но книга Фредерика Стросса (перевод Маруси Климовой) показывает даже обратное – Альмодовар не только укоренен в самой что ни на есть патриархальной традиции, но и чувствует себя в ней совершенно уютно, не испытывает ни по этому, ни по каким-либо другим поводам никаких комплексов.

Альмодовар может быть и оставляет всех своих тараканов за дверью, когда дает интервью, но производит впечатление по-настоящему здорового человека – разумного, веселого, очень позитивного. И говорит он не о своих бедах, а о своих дорогих привязанностях, не трагичных, но поддерживающих его в жизни. Это действительно традиционные привязанности: любовь к матери (она снималась в нескольких его фильмах, а ее смерть была сильнейшим ударом для Альмодовара), семье (вместе с братом организовали продюсерскую фирму), родной деревне (там ему недоставало культуры, он сбежал оттуда, но отнюдь не только клеймит), Мадриду (сожалеет, что сейчас трудно снимать на улицах – проблема пробок и компенсаций), стране (кажется, «Оскар» нужен был ему больше не для собственного почета, но для радости соотечественников) и Богу (или Богоматери).

И даже недостатки у Альмодовара какие-то, прямо скажем, несерьезные, легко оборачиваются положительным. Сильная амбициозность? Да, приехав из деревни, он закрепился в Мадриде, заставил сотни людей помогать ему снимать первые фильмы, пробрался с ними в клубы, где из-за дефектов звуковой дорожки дешевой пленки сам озвучивал всех персонажей «вживую», заставил поверить в себя, поставил все свои деньги и связи на кон… и не проиграл. Перфекционизм? Да, даже коврики и вазочки в съемочных интерьерах должны быть определенной формы и цвета. Ну и, может быть, некоторое творческое занудство, потому что, в отличие от Джармуша, Альмодовар как раз считает нужным объяснять свои фильмы, делает это часто, подробно и с удовольствием.

Рассуждает он вообще много о чем. Не только о смысле присутствия тигра в «Нескромном обаянии порока», но и о быках, видах слез, стекле, Хичкоке, красном цвете, религии… Об антипатии к некоторым чертам Фассбиндера и том, что Кроненберг был несправедлив, когда возглавлял жюри Каннского фестиваля: «Дэвид Линч, Джим Джармуш, Атом Эгоян, Рипштейн и я принадлежим к одной группе независимых режиссеров, даже если мы разного возраста и живем в разных мыстах. Мы все эксцентричные, странные, сильные личности, так что мы режиссеры одного типа, способные составить конкуренцию Кроненбергу».

Впрочем, честолюбие Альмодовара не страннее рая…

Пролистывая свою ленту, пеструю от впечатлений о «Шерлоке Холмсе: битве теней» Гая Ричи, я натолкнулся на сравнение Холмса с шахматной фигурой, а фильма (в меньшей, понятно, степени, чем книги) – с шахматной партией. Сравнение уходило дальше, венчая в алхимическом браке «Защиту Лужина» и «Алису в Стране чудес». Версия, безусловно не только универсальная для дедуктивного дискурса («это шахматы или случайность», говорит убийца уже в первой серии «Шерлока» от ВВС), но и красивая, но даже если партия Холмса и Мориарти при судействе Ричи состоялась, то – возможны ли шахматы без математического изящества бабочкиного крыла?

Если первый «Шерлок Холмс» Гая Ричи не только лучился очарованием Роберта Дауни-младшего и Джуда Лоу, но был экшеном и просто другим (а для зрителей Ливанова, кажется, любой Холмс будет в веки вечные другим), чем и подкупал, то во второй части создатели сделали упор на экстравагантность, чем и затмили свои прежние достижения. Ватсон забросил свою старомодную чопорность и только и мечтает что о мальчишнике в Лондоне (слава Богу, хоть в Вегас с Бангкоком не отправили), а пьянство готов прервать только ради первой брачной ночи (и то с бутылкой в руке). Холмс-Дауни в свободное от примерки нарядов то женских, то обтягивающих телесного цвета (под цвет обоев) время экспериментирует с гримом и так по-швейковски пучит глаза, что впору схохмить о том, что Холмс тут маленько dummy (дурак), если не совсем даун. Да и Майкрофт пример не подает явно – Фрай расхаживает голым перед той же несчастной невестой Ватсона и, как подросток, прикалывается над ним и своим стариком-дворецким. Мориарти хотя бы не утратил интеллектуального шика, ходит в оперу и занимается фундаментальной наукой, но ему, видимо, продюсеры разрешили – он злодей, ему можно. А вот можно ли узнать, что там у Холмса с Ватсоном? Потому что Бог с ним с Мориарти, их там другое волнует больше:

– перед свадьбой брутально-усатого Ватсона артистично-длинноволосый Холмс ставит под сомнение самою ее необходимость и с траурным видом транспортирует похмельный после случившегося таки мальчишника труп Ватсона в церковь;

– Мориарти не заикается об убийстве самого Холмса, но прицельно и, конечно же, успешно шантажирует его убийством Ватсона;

– выкинув невесту Ватсона с поезда во время первой брачной ночи (после этого они с Ватсоном повозились полуобнаженными в потной драке-зажимах-объятиях) и вернув Ватсона в свои детективные тенета, Холмс его пытает об их с ним «отношениях» и счастлив ли он сейчас так же, как был бы в семейной жизни;

– после первой якобы смерти Холмса у Ватсона дрожит глаз так, что ему уже можно не плакать, после воскрешения же следует сцена в духе «милые ругаются» и сцена, в которой по всей голливудской логике следовала бы поцелуйно-диафрагменная;