Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций

Социальные утопии нежизнеспособны, со временем люди приспособились к новым условиям жизни, и советское общество 30-х годов значительно отличалось от того, которое большевики «конструировали» при военном коммунизме. Не был ли террор 1937–1938 годов попыткой вернуть страну назад, к времени, когда большевистская идеология реализовалась в чистом виде? Многие следствия «большого террора» подтверждают это предположение. Репрессии проводились под лозунгом тотальной «чистки», ликвидации контрреволюционеров всех мастей, возвращения к железной дисциплине и жесткому порядку. В пору военного коммунизма Ленин и Троцкий вынашивали идею мобилизации населения страны в трудовые армии, и в 30-х годах этот план постепенно реализовался путем всеобщей принудительной коллективизации и увеличения «трудовой армии» ГУЛАГа, которая постоянно пополнялась потоками узников. С второй половины 30-х годов положение рабочего класса все больше напоминало о времени военного коммунизма — на предприятиях постоянно увеличивались нормы выработки и таким образом уменьшались заработки трудящихся. Каждое «подтягивание норм» начиналось с прославления героев стахановского движения, перевыполнявших план на 200, 300, 400 процентов, а затем нормы повышали для всех.

В 1939 и 1940 годах вышли постановления о судебной ответственности руководителей, допустивших к работе прогульщиков и опоздавших больше чем на двадцать минут и о продлении рабочего дня. Теперь за самовольный уход с предприятия человек попадал в тюрьму, трудящихся лишили права менять место работы и насильно прикрепили к рабочим местам. Колхозное крестьянство фактически вернули к времени продразверстки — планы обязательных поставок государству составляли львиную долю колхозной продукции, а сама деревня жила впроголодь. Следствием «большого террора» стала изоляция населения страны от внешнего мира, с 1937 года любые связи с зарубежьем рассматривались как преступление, тогда репрессировали не только возвращенцев, но и иностранных коммунистов, переселившихся в страну Советов. Подводя итог, можно сказать, что причиной террора 1937–1938 годов была попытка власти вернуть страну к начальным основам большевистской государственности, повернуть жизнь вспять.

Один из ленинградских старожилов, в 1937 году студент ЛГУ, вспоминал, что, вернувшись после каникул, он заметил, как изменилась городская толпа — на улицах почти не было женщин в яркой, нарядной одежде. По словам другого ленинградца, летом 1938 года в воздухе города чувствовался запах горелой бумаги, он доносился из раскрытых окон. Скорее всего, в этих воспоминаниях отразилось позднейшее представление авторов о том, что происходило в Ленинграде того времени. Вероятно, больше правоты в свидетельстве Л. Я. Гинзбург, которая писала: «Напрасно люди представляют себе бедственные эпохи прошлого как занятые одними бедствиями… Тридцатые годы — это не только труд и страх, но еще и множество талантливых, с волей к реализации людей… Тридцатые годы — это ленинградский филфак во всем своем блеске… или великий ленинградский балет с враждующими балетоманами — одни за Уланову, другие за Дудинскую. Страшный фон не покидал сознание. Ходили в балет и в гости, играли в покер и отдыхали на даче те именно, кому утро приносило весть о потере близких, кто сами, холодея от каждого вечернего звонка, ждали гостей дорогих». Ночами эти люди прислушивались к шуму проходящих машин, к шагам на лестнице, а утром шли на работу, слушали на собраниях речи о притуплении классовой бдительности, потом занимались обыденными делами.

Забот хватало, в городе по-прежнему было трудно с товарами, и очереди у магазинов были куда заметнее скорбной очереди на Шпалерной улице, где принимали передачи для узников, или у прокуратуры на Литейном. «Социализм у нас декретировали давно, а до сих пор ни пары носков, ни паршивеньких брючек, ни ботинок, хотя бы с матерчатым верхом и на резиновой подметке, не купишь», — писал в 1938 году Аркадий Маньков. Трудности были привычные, но теперь их объясняли происками враждебных элементов: бывших кулаков, торговцев и спекулянтов, проникших в торговлю, поэтому в числе репрессированных в Ленинграде в 1937–1938 годах оказалось почти все руководство торговых организаций и множество работников торговли. Конечно, дефицит всегда порождает спекуляцию, но вряд ли враждебные элементы украли все носки, ботинки, валенки и брюки, предназначенные трудящимся Ленинграда, — однако этому верили. Трудно сказать, верили ли сведениям о раскрытии шпионских и вредительских гнезд на всех предприятиях, в вузах, в столовых, в библиотеках, в детских домах — на страницах газет регулярно появлялись такие сообщения. Как можно было жить, работать, сохранять относительное спокойствие в это опасное, страшное время? Помогало сознание того, что ты честно делаешь свое дело и ни в чем не замешан, поэтому тебя это не касается. Вот в общежитие ЛГУ пришли арестовать студентку, она не плакала, ни о чем не спрашивала, взяла приготовленный узелок с вещами, и ее увели. Опомнившись, соседки начали рассуждать: во-первых, она дочь священника, во-вторых, заранее приготовила вещи, значит, ждала, что за ней придут, а значит, во что-то замешана. Во что, известно НКВД, а наше дело спокойно учиться, честно трудиться, ведь жизнь продолжается.

Особенностью кампании 1937–1938 годов была видимая бессистемность арестов: если при коллективизации репрессировали кулаков, а после убийства Кирова высылали из Ленинграда «бывших людей», то в этом была пусть страшная, но хоть какая-то логика. А то, что происходило теперь, походило на эпидемию чумы, которая косила людей без разбору. По свидетельству Л. К. Чуковской, «человек круглосуточно пребывал в ужасе перед судьбой и в то же время не боялся рассказывать анекдоты и в разговорах называть чужие имена: расскажешь — посадят и не расскажешь — посадят. Написал письмо Ежову в защиту друга — и ничего, не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей — а глядишь, — и тебя самого загребли». Аркадий Маньков после очередных арестов на историческом факультете ЛГУ записал в дневнике: «…начинаешь привыкать к этому и уже как-то перестаешь связывать подобного рода эксцессы с возможностью своего провала». Лучше было не вдумываться, не вглядываться, заслониться от тревоги и страха работой, житейскими заботами, глядишь, чума и обойдет стороной. Город продолжал жить привычной жизнью, на улицах встречались красивые, нарядные женщины, и мужчины провожали их взглядами, а вечерами окна домов светились теплым светом оранжевых абажуров, потом гасли, и люди засыпали до нового дня.

В спящем городе всю ночь горел свет в окнах Большого дома, за стенами этого здания был другой, запредельный мир, в котором царили ложь, насилие и жестокость. Оттуда было только два пути — на расстрел или в концлагерь, но прежде узник проходил кругами ада, от первого ошеломления, когда ему предъявляли фантастические обвинения, до безысходного отчаяния. Нигде человек не был так нестерпимо, так отчаянно одинок, как в переполненных камерах Дома предварительного заключения или «Крестов». Нередко узники сходили с ума, у Николая Заболоцкого после нескольких дней непрерывных допросов начались галлюцинации: «Вспоминается, как однажды я сидел перед целым синклитом следователей. Я уже нимало не боялся их и презирал их. Перед моими глазами перелистывалась какая-то огромная воображаемая мной книга, и на каждой ее странице я видел все новые и новые изображения. Не обращая ни на что внимания, я разъяснял следователям содержание этих картин». Не об этой ли книге он написал в 1934 году в стихотворении «Лодейников в саду»?