Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций

Наводнение началось, когда люди возвращались с работы, и некоторые решили переждать его в вагонах трамваев. Когда вода поднялась до середины трамвайных окон, им пришлось раздеться и с узелками одежды вброд добираться до ближайших подъездов. На набережные выбросило десятки судов, одно из них швырнуло о стену Мраморного дворца с такой силой, что в окнах дворца вылетели стекла. На парапете набережной напротив Летнего сада висела перевернутая баржа, а по затопленному Среднему проспекту Васильевского острова прошел буксирный пароход и вернулся в Неву по одной из улиц-линий. Бо́льшая часть города оказалась без света и воды из-за повреждения электростанций и водопровода. Начались пожары. В семь часов вечера начался пожар в многоэтажном доме на Нарвском проспекте. Пожарные сумели добраться туда, когда уже горели нижние этажи, а жильцы спасались на крыше; их спускали вниз по пожарной лестнице, «были случаи падения с крыши, но геройство пожарных в этом случае было сверхчеловеческим», писал журналист. Удивительное мужество проявили работники губернского суда: даже отрезанные от мира (нижний этаж затопило, телефоны не работали), они продолжали заседание по делу о хищении рельс с Октябрьской железной дороги. Героически держались сотрудники центрального телеграфа, а его управляющий Семенюк отправил в Москву телеграмму в духе песни о гордом «Варяге»: «Положение катастрофическое. Вода все время прибывает, заливая машинное отделение. Борьба со стихией продолжается, но безнадежно. Действие закрываем в последнюю минуту, выключив всю связь». Многие горожане почувствовали себя в тот день матросами тонущего корабля, и во время следующего наводнения в январе 1925 года репортер «Красной газеты» писал: « Трюм б[ывшего] Мариинского театра залило водой. Сегодня приступлено к откачке воды из трюма б[ывшего] Мариинск[ого] театра».

К вечеру 23 сентября в Смольном был организован штаб борьбы с наводнением, и спасательные работы пришлось начинать с себя: «Вода так высока, что во дворе Смольного тонут верховые лошади, и их приходится поднимать на второй этаж». Для спасательных работ были мобилизованы милиция и воинские части. Всю ночь лодки и катера кружили по улицам, мимо темных домов, снимая людей с крыш трамваев, с сараев, с заборов, высвобождая из затопленных квартир. Они осторожно огибали погнутые фонари, дрейфующие острова торцов, дров, бревен, мебели. К полуночи вода начала отступать, а утро опять было теплым и солнечным, и вчерашнее наводнение казалось дурным сном. На улицах снова выстроились очереди, на этот раз за свечами и питьевой водой. «Уличные спекулянты подняли цену по 50 коп. за свечку, — писала „Красная газета“. — На центральных улицах можно было видеть, как предприимчивые владельцы тележек и бочонков продавали воду по 25–50 коп. кувшинчик. Вокруг „водовозов“ образовались очереди». Откомхоз начал подсчитывать убытки: было повреждено больше пяти тысяч домов, разрушены мостовые и трамвайные пути, вышли из строя водопровод и канализация. Набережные требовали ремонта, почти все городские мосты получили повреждения, а 19 малых мостов снесло водой. Сильно пострадал Летний сад. Спустя год журналист Аркадий Селиванов вспоминал о его утраченной красоте: «Всю зиму пилили и складывали в штабеля толстые поваленные деревья. Весной пришли ученые садовники, землекопы и каменщики… И ковырялись до осени. Вчера сад открыли. И цветники, как прежде, посажены, и носики богиням приделаны, и чистенькие аллеи вытянулись, но грустные бродят старожилы: „Нет у нас больше Летнего сада!“ Где ни сядь, насквозь видно: молодой дубок от липки на приличном расстоянии. И зеленой кровли не стало… так жалобно и тихо шумит этот заштопанный и омоложенный, плешивенький Осенний сад».

По первым сведениям, во время наводнения погибли шесть человек, несколько десятков людей были ранены, но в следующие дни не раз сообщалось о выброшенных водой утопленниках. В драматических событиях 23 сентября 1924 года был примечательный эпизод: в Исаакиевском соборе шла служба, когда началось наводнение, и выбежавшие оттуда люди столпились на возвышении колоннады, с ужасом следя за подъемом воды. («Народ зрит Божий гнев и казни ждет», — писал Пушкин в поэме «Медный всадник».) Журналист «Красной газеты» не пожалел красок для описании «истерических женщин-кликуш, скопившихся на колоннаде Исаакиевского собора. Они истерически кричали о конце света, и некоторые бросались с колоннады в бушующие волны и разбивались о плиты тротуара и фундамент собора. Здесь было много жертв». Затем следовал рассказ об их спасении: «Помощь была оказана охваченной паникой толпе. Пионеры и комсомольцы спасли около 150 женщин и детей». «Кликушам» помогли не молитвы и не чудо, если, конечно, не считать чудом появление пионеров в лодках. Едва ли пионеры участвовали в спасательных работах, но именно этот эпизод запечатлел в стихах ленинградский поэт Василий Князев:

Наводнение 1824 года вдохновило Пушкина на создание «Медного всадника», а пролетарский поэт Василий Князев создал после наводнения 1924 года цикл стихов под названием «Красный эшафот». Стихийное бедствие стало в них «красным потопом», который уничтожает мещанский мир маленького человека:

Красный потоп призван разорвать связь детей с родителями-обывателями:

Странные стихи, не правда ли? Эдуард Багрицкий будет славить «содружество ворона с бойцом», необходимое, «чтобы юность новая на костях взошла», и, судя по стихам Князева, юности предстояло взойти на родительских костях. В 20-х годах Василий Князев занимал в новой литературе видное место, он был автором известных революционных песен «По фабрикам душным, по тюрьмам холодным» и «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами». Идейный накал творений Князева стал образцом для молодой советской литературы. Он, подобно придворным поэтам XVIII века, сочинял сатиры и оды, но, в отличие от другого «пролетарского» поэта Ефима Придворова (псевд. Демьян Бедный), был искренен в своем исступлении.

Василий Васильевич Князев родился в 1887 году в купеческой семье. После бурной юности — с лечением от нервного расстройства, сочинением революционных прокламаций, исключением из Петербургской учительской семинарии, сотрудничеством в журнале «Сатирикон» — к тридцати годам Князев чувствовал себя опустошенным, загнанным в тупик человеком. «Совсем измучился, работая за гроши где попало», — писал он в 1916 году Горькому. У таких поденщиков от литературы была известная судьба: алкоголизм и ранняя смерть. Его дореволюционные книги стихов были встречены со сдержанным одобрением, критики отмечали их простонародную звонкость, но в то же время прямолинейность и жестокость в изображении жизни, и, не случись большевистского переворота, Князев остался бы на задворках литературы. Но тут нашли выход копившиеся годами обиды, раздражение, ненависть: Князев славил красный террор, казни заложников, обличал белогвардейцев, эсеров, попов, обывателей. Он сотрудничал в журналах «Красный дьявол», «Красная колокольня», в еженедельнике «Гильотина»; стихи цикла «Красный эшафот» назывались «Казнь первая», «Казнь вторая»…