Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

«Прочие «торговые люди» нашего города… чаще всего только на словах были хороши: не мало в своем деле они просто разбойничали, «норовили содрать с живого и мертвого», обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись без всякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга, чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистью походя, над дураками и дурочками, калеками и юродивыми, которых в городе шлялось весьма порядочно, потешались с ужасной бессердечностью и низостью, на мужиков смотрели с величайшим и ничуть не скрываемым презрением, «объегоривали» их с какой-то бесовской удалью, ловкостью и веселостью» (24; 64).

Все это – нищета, полуголодное существование в разваливающейся избенке, жульническая торговля всем, что подвернется под руку, вплоть до собственной дочери, все бытие провинциального мещанина ярко изображено в поэме воронежского мещанина И. С. Никитина «Кулак»: «И с той поры, лет тридцать сряду, / Он всякой дрянью промышлял, / И Лукича весь город знал / По разным плутням, по наряду, / По вечной худобе сапог / И по загару смуглых щек».

Однако же и среди провинциального мещанства были люди иного полета. Угличский мещанин Свешников, сам любивший чтение еще с детства (мачеха, хорошо к нему относившаяся, «часто насмехалась надо мною, называя меня тюфяком, толстомясым и наседкою, потому что я действительно не был похож на моих сверстников: в зимнее время, исключая школы, я почти совсем не выходил на улицу и все время проводил или в курене, или сидел на лежанке, поджав под себя ноги, за какою-нибудь книгою»), ставший затем уличным книготорговцем, а там и написавший несколько очерков, повествует о своих дальних родственниках, у которых прожил некоторое время: «Иван Онисифорович, хотя и занимал очень невысокую должность – он был не более как рыночный сторож, – был человек очень неглупый и довольно начитанный; у него стоял довольно порядочный сундук с книгами преимущественно исторического содержания и русские романы, которые, впрочем, он очень берег и мало кому давал читать; зато он любил и, можно сказать, умел рассказывать прочитанное. Так как они держали порядочную квартиру, и у них было много жильцов – торговцев того же рынка, то у нас не проходил ни один обед, ни один чай без того, чтобы Иван Онисифорович не вел с кем-либо литературного разговора, особенно он любил потолковать по части истории» (160; 25). Таких мещан было немало и в столицах, и в провинции, и иной раз они пользовались у горожан даже и высших сословий большим авторитетом.: «Николай Михайлович Мясников занимал в Вологде совсем исключительное положение. Ведя сравнительно не особенно большое дело бакалейным товаром и виноградными винами, он еще с молодых лет был хорошо принят в дворянском кругу, а с годами, пользуясь репутацией умного и безупречно честного человека, стал обязательным советником во всех трудных и нередко щекотливых делах. Хотя он, кажется, дальше приходского училища не пошел, но для своего времени, а главное для его среды, его можно было назвать даже человеком выдающимся по образованию; он много читал в молодости и любовь к чтению сохранил до старости. К тому же он не хуже любого палатского секретаря знал законы. И в городском обществе Николай Михайлович был авторитетным человеком. Если его и не выбирали в городские головы, так только потому, что тогда для этой должности непременно требовался крупноденежный человек; зато Николай Михайлович почти бессменно отправлял судебные должности по городскому управлению. Это, однако, не избавляло его от особенных поручений, которые зачастую возлагали на него губернаторы, когда в городском голове не находили достаточно толкового человека» (133; 59).

Даже и среди столичного мещанства, на общем высоком фоне, выделялись иные мещане. Москва искони считалась городом купеческим: «Много купечества было в Московской городской думе, но среди гласных думы были люди и другого сословия – мещанства, ремесленников, имена которых были довольно популярны в Москве. Кто из старых москвичей не помнит гласного думы Давида Васильевича Жадаева, имевшего в Зарядье ящичную мастерскую? Или Николая Андреевича Шамина – скорняка по профессии? Он в полном смысле – прирожденный мемориалист и любитель Российской словесности; ни одна юбилейная дата того или другого писателя, ученого, общественного деятеля не проходила без того, чтобы Николай Андреевич не напоминал об этом городской думе» (15; 52).

Подобные люди, бывшие скорее исключением, в некотором роде составляли соль русской земли, а главное – осознавали себя хранителями национальной идеи.

‹…›Так как я ел только похлебку и арбуз, хозяин раза два покосился на меня, а потом сухо сказал:

– Надо ко всему привыкать, барчук. Мы люди простые, русские, едим пряники неписаные, у нас разносолов нету…

И мне показалось, что последние слова он произнес почти надменно, особенно полновесно и внушительно, – и тут впервые пахнуло на меня тем, чем я так крепко надышался в городе впоследствии: гордостью.

Гордость в словах Ростовцева звучала вообще весьма нередко. Гордость чем? Тем, конечно, что мы, Ростовцевы, русские, подлинные русские, что мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порождение исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире… Да, впоследствии я узнал, что далеко не один Ростовцев говорил в таком роде, то и дело слышал эти мнимо смиренные речи – мы, мол, люди серые, у нас сам государь Александр Александрович в смазных сапогах ходит, – а теперь не сомневаюсь, что они были весьма характерны не только для нашего города, но и вообще для тогдашних русских чувств. В проявлениях этих чувств было, конечно, много и показного, – как, например, играла каждая чуйка на каждом перекрестке, завидев в пролет улицы церковь, снимая картуз, крестясь и чуть не до земли кланяясь; с игры то и дела срывались, слова часто не вязались с жизнью, одно чувство сменялось другим, противоположным…

Таких, как он, конечно, было мало. По роду своих занятий он был «кулак», но кулаком себя, понятно, не считал, да и не должен был считать: справедливо называл он себя просто торговым человеком, будучи не чета не только прочим кулакам, но и вообще очень многим нашим горожанам. Он, случалось, заходил к нам, своим нахлебникам, и порой вдруг спрашивал, чуть усмехаясь:

– А стихи вам нынче задавали?…

Он слушал, прикрывая глаза. Потом я читал Никитина: «Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается…». Это было широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России, и когда я доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: «Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!» – Ростовцев сжимал челюсти и бледнел.