Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Вот очерк известного только своим словарем В. Даля (казака Луганского) «Петербургский дворник»: «До свету встань, двор убери, под воротами вымети, воды семей на десяток натаскай, дров в четвертый этаж, за полтинник в месяц, принеси. И Григорий взвалит, бывало, целую поленницу на плечи, все хочется покончить за один прием, а веревку – подложив шапку – вытянет прямо через лоб и только после потрет его, бывало, рукой.

Тут плитняк выскреби, да вымети, да посыпь песком – улицу вымети, сор убери; у колоды, где стоят извозчики, также все прибери и снеси на двор… Тут, глядишь, – опять дождь либо снег, опять мети тротуары – и так день за днем. Во все это время и дом стереги, и в часть сбегай с запиской о новом постояльце; на ночь, ляжешь не ляжешь, а не больно засыпайся: колокольчик под самой головой, и уйти от него некуда, хоть бы и захотел, потому что и все-то жилье в подворотном подвале едва помещает в себе огромную печь. Сойдите ступеней шесть, остановитесь и раздуйте вокруг себя густой воздух и какие-то облачные пары; если вас не сшибет на третьей ступени обморок от какого-то прокислого и прогорклого чада, то вы, всмотревшись помаленьку в предметы, среди вечных сумерек этого подвала увидите, кроме угрюмой дебелой печки, еще лавку, которая безногим концом своим лежит на бочонке; стол, в котором ножки вышли на целый вершок поверх столешницы, а между печью и стеной – кровать… Подле печи три коротенькие полочки, а на них две деревянные чашки и одна глиняная, ложки, зельцерский кувшин, штофчик, полуштофчик, графинчик, какая-то мутная, порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка, с графской короной. Под лавкой буро-зеленый самовар о трех ножках, две битые бутылки с ворванью и сажей, для смазки надолб, и, вероятно, ради приятного, сытного запаха, куча обгорелых плошек. Горшков не водится в хозяйстве Григория, а два чугунчика – для щей и каши… Тулуп и кафтан висят над лавкой, у самого стола… В углу образа, вокруг вербочки, в киоте сбереженное от Святой яичко и кусочек кулича, чтобы разговеться на тот год; под киотом бутылочка с богоявленской водой и пара фарфоровых яичек. Об утиральнике, который висит под зеркальцем в углу, подле полок, рядом с Платовым и Блюхером, надо также упомянуть… утиральник этот упитан и умащен разнородной смесью всякой всячины досыта, до самого нельзя, и проживет, вероятно, в этом виде еще очень долго, потому что мыши не могут его достать с гвоздя, а собак Григорий наш не держит…

Дворник

В праздник Григорий любил одеваться кучером, летом в плисовый поддевок, а зимой в щегольское полукафтанье и плисовые шаровары, а тулуп накидывал на плечи. У него была и шелковая низенькая, развалистая шляпа…

Годовые праздники… замечательны были для него тем, что он ходил по порядку собирать подать со всех постояльцев. И у него, как у самого хозяина, квартиры все были расценены по доходу – от гривенничка, получаемого два раза в год с прежалкого и прекислого переплетчика, проквашенного насквозь затхлым клейстером, и до красненькой двух квартир второго жилья. Он перенял у остряка Ивана давать постояльцам своим прозвания по числу рублей, получаемых от них к Рождеству и к Святой: «двугривенный переплетчик», «трехрублевый чиновник» и проч…С жильцов беспокойных, которые постоянно возвращались домой по ночам, Григорий иногда настоятельно требовал на чай , уверяя, что за ними-де хлопот много» (55; 76–80).

Думается, здесь не лишним будет объяснить непонятные современному читателю некоторые реалии старого быта. С размножением многоквартирных доходных домов и увеличением числа пришлого населения в больших городах была заведена регистрация приезжих при полиции; на дворнике лежала обязанность предоставлять в полицейскую часть сведения о вновь прибывших жильцах. Дворник же был обязан не только содержать в чистоте тротуар и мостовую напротив домовладения, где он служил (а при гужевом транспорте и размещении кавалерийских полков в гарнизонах на мостовой скапливалось много конского навоза), но и регулярно натирать смесью сала и сажи чугунные тумбы («надолбы»), отделявшие тротуар от мостовой, дабы экипажи не въезжали на тротуар, как это сейчас проделывают автомобилисты. Во время иллюминации на этих тумбах, на воротных столбах, карнизах домов расставлялись «плошки» – глиняные или даже картонные тарелочки с фитилем и смолой, салом, стеарином; их установка, зажжение, уборка и хранение также лежали на дворнике. Наконец, Платов и Блюхер, висящие в углу дворницкой подле зеркальца, – популярные в народе казачий атаман и прусский фельдмаршал, участники сокрушения Наполеона; их портреты, во множестве литографированные или даже попавшие на народный лубок, были распространеннейшим украшением простонародного жилища.

Так что обязанности старинного дворника были весьма многообразны, не в пример нашим нынешним блюстителям чистоты, ограничивающимся посыпанием тротуаров солью.

Быть бы Григорию революционно настроенным врагом «господ» разного рода, идейным пролетарием. Ан нет. Дворники были ближайшими и ретивыми помощниками полиции, их даже специально привлекали для разгона уличных беспорядков, для чего они вооружались метлами с крепкими держаками. Не потому ли дворники и остались вне поля зрения историков рабочего класса?

Примерно таково же было житье и швейцара при многоквартирном доме: швейцарская в полуподвале, выходящая в парадный подъезд, наблюдение за входящими-выходящими, гривенники от припозднившихся обитателей дома, сборы с них же по праздникам, отсутствие покоя днем и ночью, уборка подъезда, натирка медных ручек и светильников, протирка стекол… Именно не жизнь, а житье: утром встанешь – и за вытье.

В жанре физиологического очерка писал и полузабытый нынче московский писатель И. Т. Кокорев. Трудно удержаться от соблазна обильно процитировать его «Кухарку»:

«Жалованье красная цена шесть рублей, да за шестерых и делай: ты и лакей, и горничная, и прачка, и кухарка. Еще куры не вставали, а ты уж будь на ногах, принеси дров, воды, на рынок надобно идти, а придешь с рынку – сапоги барину вычистишь, одежду пересмотришь, умыться подашь; а тут самовар наставляй, а тут печку пора топить, в лавочку раз десять сбегай, комнаты прибери; в иной день стирка, глаженье; тут на стол велят подавать, беги опять в лавочку – то, се, пятое: до обеда-то так тебя умает, что и кусок в горло не пойдет… Еще хорошо, что заведенья-то большого нет…

– А кто твои хозяева?

– Господа, да не настоящие, так себе – из благородных. Сам-то служит в новоституте, да по домам ездит уроки задавать. Достатка большого нет. Только что концы с концами сводят… А добрые люди, грех сказать худое слово, и не капризные, и не гордые. Этак, года с два тому, жила я у одного барина… Так тот, бывало, никогда не назовет тебя крещеным именем, знай орет: «Эй, человек, братец!» – «Какой же, говорю, сударь, я человек?» – «Кто же ты?» – «Известно, говорю, кто, совсем другого сложения». – «Ну, говорит, когда ты не человек, так у меня вот какое заведение: слушай!» – и засвистит, бывало… «Ну уж, после такого сраму, говорю я, пожалуйте расчет». Взяла да отошла, а три гривенника так-таки ужулил, не отдал!.. А здесь нельзя пожаловаться: Акулина да Акулина либо Ивановна. А сама барыня точно из милости просит тебя сделать что-нибудь: «Пожалуйста, говорит, милая, послушай, говорит, Акулинушка!». Хорошие люди. Жалованье хоть и небольшое, а на плату поискать таких. Чай идет всегда отсыпной, не спивки, пью, сколько душе угодно; пришел кто в гости – запрету нет, станови самовар, барыня и чаю пожалует. Здесь сама себе я госпожа. Искупила что на рынке или в лавочке, отдала отчет – и ладно; не станут скиляжничать, допытываться до последней денежки… А в другом месте живешь, так горничная на тебя наябедничает, нянька в уши хозяевам нашептывает, лакей либо кучер что сплутовал, а на тебе спрашивается… Одно лишь забольно: насчет подарков очень скудно. Год-годской живши, только и награжденья получила, что линючий платчишко к Святой. Заговаривала не раз, что у хороших хозяев так не водится, да мои-то иль вдомек не возьмут, или подняться им не из чего.