Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Начавшаяся в конце XIX в. индустриализация страны положила конец этим, хотя и не без червоточинки, но патриархальным отношениям. На огромных заводах с сотнями и тысячами рабочих исчезла всякая личная связь рабочего с хозяином, да и хозяином могло быть безликое акционерное общество. Отношения здесь были анонимные, формальные или полуформальные. Рабочий теперь имел дело с администрацией завода, такими же наемными работниками, которые должны были держаться в рамках предписаний владельцев и не могли входить в детали личной жизни каждого рабочего. Здесь было легче совершить мелкую кражу, иным образом нарушить правила, а администрация была вынуждена относиться к этому формально: штрафовать или увольнять. Это взаимное отчуждение и компактное соединение огромных масс рабочих в цехах привели к выработке особой рабочей психологии, враждебной и администрации, и владельцам.

В современной социологии есть такое выражение – «группа риска». Промышленных рабочих рубежа XIX – ХХ вв. можно было бы отнести к этой группе. Технический прогресс шел значительно быстрее, чем мог к нему адаптироваться человек. Да и прогресс этот был относителен: новая техника была весьма несовершенной и представляла опасность для тех, кто пользовался ею, а если и рабочий еще к этой технике не приспособился – дело совсем плохо. Например, пока в производство прочно не вошел индивидуальный электромотор, машины и станки в цехах получали энергию от паровых машин, а то и водяных колес, передававших вращательное движение огромным, шедшим через все производственное помещение валам со свисавшими с них приводными ремнями. Рабочий-станочник, чтобы пустить в ход механизм, остановить его или изменить скорость, должен был с помощью железного рычага надеть уже вращающийся приводной ремень на шкив, на ходу перебросить его с одного шкива на другой, сбросить его. Попасть одеждой, рукой или длинными волосами между ремнем и шкивом – секундное дело, тем более что ремни эти свисали по всему цеху, возле каждого механизма. Костромской купец М. С. Чумаков описывает в дневнике за 1882 г. несчастный случай на семейной паровой мельнице, случившийся с малолетним рабочим: «Тут он пришел в себя, многих стал узнавать, называя по имени крупчатника и меня, говоря при этом, что по своей неосторожности попал: стал надевать на привод ремень, хотелось ему отточить железку для ножика. Все это он говорил при твердой памяти и даже каялся священнику, так как его приобщали святых Тайн. Тотчас же был приглашен доктор Горелин для операции ноги… Рабочий погибший… одиннадцати лет, находился при обойке мальчиком, но в то время обойка не шла» (94; 146). Итак, рабочий погиб не в том отделении предприятия, где должен был работать, и попытался самовольно воспользоваться механизмом для личного дела – изготовления ножа: двойное нарушение правил. Автор бывал свидетелем подобных случаев и в свою бытность рабочим.

Пресса того времени пестрит сообщениями о несчастных случаях на транспорте и производстве. Их обычная причина – легкомыслие, неловкость, невнимание и тривиальное разгильдяйство в виде пренебрежения правилами техники безопасности. Это наши национальные причины. В 80-х гг. XIX в. в Германии и Австрии на 100 рабочих было два случая травматизма, в России – от 7 до 14; при этом фиксировались в России только серьезные случаи, с утерей трудоспособности более чем на два дня, да и то с пропусками. По вине рабочих в Англии и Германии происходило до 20 % несчастных случаев. У нас инспекция не фиксировала виновников, но известный экономист И. И. Янжул писал, что «довольно значительная доля несчастий от машин происходит от чистки их во время хода или действия», что запрещалось правилами. При этом, от 45 до 67 % несчастных случаев приходилось на долю малолетних, как известно, отличающихся не только неопытностью, но и легкомыслием, и неосторожностью. О роли неаккуратности косвенно свидетельствует тот факт, что несчастные происшествия с мужчинами случались в 3–3,6 раза чаще, чем с женщинами, которые более аккуратны и осторожны. Наконец, в России доля летальных исходов при несчастных случаях была в 1,5 раза выше, чем на Западе (112; 262, 263).

В пекарне

Нам довелось рассказать о многообразной русской снеди и о множестве лоточников, торговавших коврижками да пряниками, маковниками да грешневиками. А ведь кто-то все это делал – не городской ли рабочий люд? Именно города и славились своими лакомствами – вяземскими коврижками, тульскими да городецкими пряниками, московскими калачами да сайками. И бесчисленные пекари да кондитеры вручную месили тысячи пудов теста и вставали за полночь к пылающим печам, чтобы утром горожанин мог откушать чаю или кофию с горячим калачом, мягкой сайкой или вкусным кренделем.

А еще кто-то ведь шил горожанам одежду и обувь, делал мебель и игрушки, дверные замки и ножи и т. д. Сегодня все это производится на фабриках – швейных, обувных, мебельных, игрушечных, металлоизделий… А тогда таких фабрик еще не существовало: легкая промышленность ограничивалась производством сукон, холста и иного текстиля. Все это производилось огромной армией кустарей, работавших отчасти по заказу, отчасти же малыми партиями, на рынок; такой кустарь производил товар для скупщика, а то и сам по старинке, отсидев в мастерской неделю, в воскресенье сам выносил свой товар на базар.

Развитое кустарное производство вело и к дифференциации самого кустаря. Портной, например, работал только верхнее платье. Скрестив босые ноги, сидел он на «катке», невысоком, но широком и массивном столе, и стежок к стежку простегивал швы, предварительно пройдясь по каждому зубом, чтобы шов был ровнее и плотнее. Современники иной раз отмечали кривые ноги и сутулость слабогрудых портных. Так оно и немудрено: учиться портновскому делу начинали с мальчиков, а всю жизнь просидев на катке – ноги калачиком, – поневоле сгорбишься и ноги согнешь. «Работа в мастерских начиналась в 5–6 часов утра, – вспоминал сын хозяина портновского заведения. – Хозяин вставал раньше всех, выходил в мастерскую и начинал будить мастеров. Проснувшись и умывшись, мастера уходили в трактир пить чай, а ученики прибирали мастерскую, чая им не полагалось…

После утреннего чая работа производилась до 12 часов дня. Ровно в 12 обедали…

После обеда работали до 4 часов и снова шли в трактир…

В 10 часов ужинали и ложились спать на том же катке, на котором работали. Спали вповалку, но у каждого была своя постель – подушка с засаленной, годами не стиранной наволочкой, какая-нибудь войлочная подстилка и грязное ситцевое одеяло» (15; 41–42).