Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Конечно, грубые нарушения дисциплины и общественного поведения наказывались. В 1848–1856 гг. (как раз в пору обучения Боборыкина в Казани) в Харьковском университете инспекцией был наказан арестом и карцером 1491 студент: 370 – за непосещение лекций, 259 – за непосещение университетской церкви, 176 – за несоблюдение формы, 168 – за непослушание, 316 казеннокоштных – за самовольную отлучку, 55 – за курение, 108 – за посещение публичных собраний, 25 – за пьянство, 119 – за невежливость и неуважение, 51 – за беспорядки и непозволительные поступки. Обратим внимание, что за пьянство наказано всего 25 человек – вдвое меньше, чем за курение. В том-то и дело, что пьянствовать было можно: это было свидетельством благонамеренности, отсутствия вольномыслия. И верно: какие уж мысли после крамбамбуля?!

Студенты русских высших учебных заведений испокон веку отличались высокой общественной активностью, в отличие, например, от немецких (включая и Дерптский университет) буршей, со страстью предававшихся пьянству, буйствам и дуэлям, что не мешало им по окончании университетов превращаться в самых заурядных филистеров. А начальство и профессура, даже при официальном запрете любых форм студенческого общежития, имевшем место особенно в 80-х – 90-х гг., смотрело на его нарушение сквозь пальцы. Даже в закрытом Инженерном училище «была допущена организация независимой читальни, существовавшей на членские взносы самих воспитанников, которая управлялась выборным советом старшин по три человека от каждого курса.

Совет вел все дела читальни и имел право выписывать любые газеты, журналы и приобретать книги, допущенные цензурой к печати. Читальня получила весьма прогрессивное направление и оказала определенное влияние на формирование общественно-политических взглядов всего состава воспитанников.

Реакционные и черносотенные издания в ней не допускались, но все радикальные газеты и легальная марксистская литературы были широко представлены» (93; 47–48).

В Императорском техническом училище в самые «глухие» годы «была незаконная касса взаимопомощи, на нее начальство смотрело сквозь пальцы. Был я в ней выбран в члены совета или комиссии. Ежегодно студенты устраивали бал в Благородном собрании… Бал давал, кажется, до 10 000 руб. Из них платилось кассой за право учения бедных (до 75 руб.) и давались ежемесячные пособия. Считалось, что коли студент получает из дома 30 руб., то он в помощи не нуждается. При 10 рублях – беден, при 20 – средний.

Затем подобралась компания, занявшаяся издательством лекций. Мы предложили (а, вероятно, сходка одобрила) издавать лекции в общественном порядке: 1) для их удешевления и освобождения от частного предпринимательства; 2) для улучшения их оформления (текст давался лектором); 3) для издания их на несколько лет без перебоев…

Была еще, тоже неофициальная, студенческая библиотека. Там на столах лежали газеты, а позже и гектографированные прокламации. Но она была в партийных руках…

Вне училища я с другими организовал общество бывших воспитанников Московской практической академии. Я был членом правления и в библиотечной комиссии, кажется, председателем. Работа его сводилась, кажется, к подысканию мест членам и к библиотеке. Для нее набрали, частью накупили, книг и шкафов. Получили даром много изданий К. Т. Солдатенкова. Выписали журналы. Я обошел несколько чужих подобных библиотек, организовал каталоги, расстановку книг, учет выдач, напечатал каталог…

У меня не сохранилось отчетливых воспоминаний о ходе студенческих «беспорядков». Они выражались в «сходках» с речами и «резолюциями»; они постепенно вели к «забастовкам» и иногда к уличным «демонстрациям»…

Помню, что в училище, когда я был на 1-м или 2-м курсе (1899–1900 гг. или 1900–1901 гг.), были какие-то сходки «академического» характера.

А может быть, агитаторы, не имея достаточно почвы для вызова политических волнений, ограничивались по необходимости для вызова их академическими предлогами. Я говорю об агитаторах, потому что, на мой взгляд, студенческая масса в то время (в 1899–1901 гг.) была инертной соответственно тем общественным слоям, из которых она питалась. Но в обществе были идейные работники, стремившиеся вызвать в обществе движение в пользу стремления к лучшему будущему… На сходках произносились речи во имя «академических свобод», университетского устава, кажется, 1864 года. Я этим речам веровал, так как сам охотно принимал участие в «кассе взаимопомощи», «библиотечной комиссии» и еще не помню каких организациях, юридически не законных, но существовавших и известных нашему начальству» (197; 189–191).

Отношения между студентами и профессурой университетов носили особый характер. Они были в полном смысле коллегами (разумеется, не всегда и не везде). Недаром «коллега» было обычным обращением в высших учебных заведениях: «Воспитанники привыкали смотреть на преподавательский состав как на старших товарищей, к которым всегда можно было обратиться за разъяснением любого вопроса» (93; 48). Известная часть студенчества усиленно занималась уже с первого курса науками. «Просеминарии», то есть групповые занятия, проходили не только в лабораториях, где профессор и студент занимались опытами на равных, но и на дому у профессоров, в их личных кабинетах, сопровождаясь общим чаепитием и беседами на разнообразные, а не только научные темы. Известный историк литературы Д. Н. Овсянико-Куликовский, учившийся в Новороссийском университете в Одессе, вспоминал: «Охотно приглашал он (профессор В. И. Григорович, – Л. Б. ) студентов к себе, в свою холостую, беспорядочную, заваленную книгами квартиру, для чтения текстов и бесед, угощал чаем с вареньем и всякими печеньями и очаровывал простотой обращения, радушием и все тем же юношеским энтузиазмом ученого не от мира сего» (130; II, 377). Овсянико-Куликовский вспоминал также о встречах на дому с профессорами Л. Ф. Воеводским, Ф. И. Успенским, а Кизеветтер повествует о своеобразных собраниях у одного из крупнейших русских специалистов по западному Средневековью П. Г. Виноградова, умершего в 1926 г. профессором Оксфордского университета: «Виноградову был присущ дар группировать около себя преданных учеников, формировать школу, сплоченную общими научными интересами. Это общение удерживалось и после окончания университетского курса. Виноградовские семинаристы… были приглашаемы затем на дом к профессору, где они встречались с более старшими историками и где велись научные собрания более высокого типа; там разбирались новинки научно-исторической литературы, там работавшие над подготовкой диссертаций делали предварительные сообщения о своих изысканиях и только что покинувшие студенческую скамью неофиты исторической науки сходились с историками ряда предшествующих выпусков… на этих собраниях мы слышали доклады Милюкова, Фортунатова, Виппера, А. Гучкова, Корелина, Иванова, Шамонина, Беляева, Кудрявцева, Петрушевского, Гусакова, Бруна, Мануйлова и многих других… Независимо от этих научных собраний, в другие дни в тот же домик сходились уже не одни историки, но более разнообразное общество» (86; 60). Молодой еще приват-доцент П. Н. Милюков также «сумел сблизиться с нами, и скоро мы стали посещать его на дому, – писал Кизеветтер. – Эти посещения были не только приятны по непринужденности завязывавшихся приятельских отношений, но и весьма поучительны. Тут же воочию развертывалась перед нами картина кипучей работы ученого, с головой ушедшего в свою науку. Его скромная квартира походила на лавочку букиниста. Там нельзя было сделать ни одного движения, не задев за какую-нибудь книгу. Письменный стол был завален всевозможными специальными изданиями и документами. В этой обстановке мы просиживали вечера за приятными и интересными беседами» (86; 71). Следует отметить, что эта традиция отчасти еще сохранялась у старой профессуры и в советское время: автор, учившийся у профессора Московского университета П. А. Зайончковского, будучи старшекурсником и аспирантом, фактически учился у него в домашнем кабинете и во время долгих прогулок по московским улицам. Следствием таких товарищеских отношений были и известные демарши профессуры, когда, в ответ на репрессии против студентов, профессора демонстративно выходили в отставку. Вчерашних гимназистов и семинаристов, привыкших к таким метафорам, как «илоп», «дурак», «осел» или более изысканному «эзель», это отношение потрясало. В. О. Ключевский так описывал университетские нравы: «Профессор латинского языка всегда так начинает нам свою лекцию объяснения Цицеронова «De officis»…: «Если вы, господа, позволите мне, я попросил бы кого-нибудь из вас принять на себя труд продолжать со мной объяснение Цицерона» – и студента, который окончил перевод, всегда приветствует с самой вежливой дамской улыбкой: «Покорно Вас благодарю»… Здесь все так: иногда даже совестно становится с непривычки (курсив наш. – Л. Б. ) слышать такие вежливости от какой-нибудь ученой головы. Раз как-то вздумал я обратиться к тому же профессору латинского языка за объяснением одной темной фразы в «Tusculanae disputationes» Цицерона (который он сам же дал мне с таким ответом на мою просьбу: «Извольте, извольте! Сколько угодно!»). Не успел я еще раскрыть рта, как он уж: «Что прикажете? – Сделайте милость, сделайте милость!». И действительно, сделал я ему милость: продержал минут 15 в холодном коридоре, пока он путешествовал по нескольким книгам Цицерона… А то лектор немецкого языка, заметив, что кто-нибудь сидит без книги, предложит ему свою и бесцеремонно усядется рядом с ним за партой. Такие уж нравы!» (87; 40).