Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Чтобы не дразнить больше читателя, может быть, познакомившегося с солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ», особенностями арестантской жизни политических преступников в досоветскую эпоху, укажем лишь, что по прибытии на каторгу в Нерчинский завод, Михайлов отметил: «…меня официально вписали в число работников на какой-то, впрочем, другой рудник, название которого я не узнал до сей поры‹…›.

Дни мои скучны и однообразны – от пера к книге, от книги к перу. Но вместо книг (и какие это книги! русские журналы в каторге, доходящие ко мне урывками, где мысль напрасно напрягается найти выражение), вместо книг хочется живого слова, вместо пера хочется живого дела, живых забот. Я основал здесь школу и каждое утро часа по два провожу здесь с мальчиками – и это лучшее мое развлечение. Как ходил я из угла в угол в своих тюрьмах, так брожу я часто и здесь по саду и по террасе, и с такими же почти мыслями. Не думаю, что мне было бы тяжелей, если б я возился с лопатой или погонял лошадей на так называемом разрезе, то есть на настоящей-то каторге, откуда до дому нашего доносится грохот бочки, промывающей золото, и журчание запруженной речки» (113; 426–427).

Хорошо было в XIX в. бунтовать против царя! В последнем пассаже хочется выделить каждое второе слово: разрядкой, курсивом или жирным шрифтом. Нам-то десятки лет твердили о страданиях революционеров на царской каторге. А он даже не знает названия рудника, где «отбывает» каторгу. Он страдает оттого, что на каторгу приходят не все журналы. Разгуливая день-деньской по террасе собственного дома и со скукой поглядывая на цветник, он думает, он уверен, что в руднике, упираясь в лопату, он был бы не менее несчастен.

Жаль, В. И. Ленин не оставил нам воспоминаний о своем следовании в страшную ссылку в Шушенское и о страданиях в ней.

Старый русский социальный строй был антинароден. Это не сарказм и даже не ирония. Это я говорю искренне. Политический преступник, стремившийся к свержению государственного строя, но дворянин, ехал на каторгу в своем возке, останавливаясь для отдыха в гостиницах и обедая в ресторане, в тюрьме он сидел в отдельном «номере», и ему прислуживали специально выделенные для этого арестанты, он мог заказывать себе на обед телятину и рябчиков, читать, гулять, а на каторге он не работал в рудниках, а только числился в них. А обычный крестьянин, не вор, не убийца, а виновный лишь в том, что у него закончился срок действия временного паспорта и нет денег, чтобы доехать до своей волости за новым паспортом, сотни верст шел под конвоем пешком, прикованный к железному пруту, ночевал на этапах в тесных, вонючих, переполненных общих камерах, питался на копейки казенного содержания или милостыней и должен был прислуживать в тех же острогах господам революционерам.

Именно здесь, в тюрьмах, на этапах, на каторге, ярче всего проявлялась социальная несправедливость! Другое дело – чем был заменен этот строй…

Конечно, солоно приходилось и «господам», но, как говорится, один плачет, что суп жидкий, а другой – что жемчуг мелкий. Российский полицейско-чиновничий произвол больно бил и по привилегированной части россиян, однако здесь по большей части все зависело от лиц, а не от правил. Видный демократ-педагог В. В. Водовозов вспоминал о весьма известном жандарме В. Д. Новицком. В 1898 г. Водовозовы жили в особнячке, сдавая комнату члену «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» Вержбицкому: «К нему хаживал член местного с.-д. комитета. Его выследили, определили, в какой дом он ходит, но не могли выяснить, к кому именно. Кого же арестовать? Новицкий решил дело просто: он приказал арестовать все взрослое население дома. Был арестован Вержбицкий, были арестованы мы с женой, были арестованы и Эвенсоны; и дети их, из которых старшему было 10 лет, были брошены на произвол судьбы».

В тюрьме выяснилось, что невод был заброшен очень большой: арестовано в одну ночь было до 150 человек, за недостатком места рассаженны по 30–40 человек в общие камеры. «Подбор арестованных был совершенно случайный…

В первый же день было выпущено несколько человек, в том числе жена Эвенсона, а затем, дней через шесть, понемногу Новицкий начал выпускать всю мелкую рыбешку, неинтересную с жандармской точки зрения…

Мы были выпущены без единого допроса, без предъявления нам какого бы то ни было обвинения – просто за ненадобностью, и, очевидно, Новицкому не приходило даже в голову, что он совершал какое-то насилие над людьми…» (128; 21–22). Согласимся, что Новицкий показал себя совершеннейшим хамом; каково было маленьким детям Эвенсонов хотя бы на одну ночь остаться в пустом доме после ареста родителей! Но с другой – уже после него в России был такой «рыцарь революции», «железный Феликс», память которого ныне так чтят «вечно вчерашние» и его сподвижники из множества «Больших домов»; великий гуманист, он, борясь с детской беспризорностью, детей арестованных или расстрелянных ЧК родителей отправлял в спецприюты с чекистами во главе (читайте «Флаги на башнях» Макаренко: с какой бы стати чекисты стали помогать колонистам; да и сам великий педагог Макаренко, как значится в «Педагогической поэме», носил револьвер: на каком основании?).

Описанными массовыми арестами подвиги Новицкого на поприще борьбы с инаковерцами не исчерпываются: «В 1899–1900 гг. жажда знаний в киевской молодежи, при почти полной невозможности устраивать публичные лекции, вызвала устройство ряда научных рефератов в частных квартирах, на которые собиралось 30–80 человек… На один из таких рефератов, посвященных Ибсену… явилась полиция – и арестовала всех… Потом были произведены обыски на квартирах лиц, присутствовавших на реферате, и забраны были многие лица, находившиеся на этих квартирах. Всего арестовано было 60 человек. Обыски в квартирах были произведены в отсутствие хозяев, хотя местопребывание хозяев было известно: они были в руках Новицкого… Нас продержали по 1 1/2 месяца в тюрьме, затем начали выпускать, а через два года мы получили приговор: освободить от наказания за отсутствием улик. Иначе и быть не могло, но по 1 1/2 месяца мы провели в тюрьме, два года мы находились под следствием; молодой тогда приват-доцент Тарле потерял место в средних учебных заведениях, где он преподавал, и кроме того, полученную уже им заграничную командировку; студенты были исключены из университета, и многие из них не смогли кончить» (128; 25). Под рукой отметим, что этот, уже профессор, Е. Тарле, в начале 1930-х гг. попал в лагерь (советский, разумеется: до революции лагерей не было) по «Академическому делу», а затем, отбыв несколько лет, – просто выпущен: в лагере-то он оказался ни за что.

Ссылкой и каторгой система наказаний не завершалась. В 1845 г. были созданы смирительные дома для лиц всех сословий, совершивших незначительные преступления. Заключение было на срок от восьми месяцев до двух лет, причем при освобождении заключенные получали треть заработка, а присужденные к кратким срокам могли тратить эту треть на себя. В смирительный дом заключали также за нанесение телесных повреждений, нарушение обязанностей детей по отношению к родителям и даже «за непочтение» к ним. В 1884 г. смирительные дома были упразднены. Вот описание такого дома в Петербурге в 1860-х гг.: «Нижний этаж этого громадного дома занимали контора, квартиры некоторых служащих, столовая для мужчин и мастерские – переплетная, сапожная и портняжная. Во втором и третьем этажах помещались церковь и отделения женское и для умалишенных, а в четвертом – находились спальни для мужчин. Это не была тюрьма; это было что-то среднее между богадельнею и воспитательным учреждением. Положим, что для каждого арестанта непривилегированного (курсив мой. – Л. Б. ) сословия работы были обязательны; но они не были принудительными: каждый арестант выбирал себе такую работу, к какой был способен или какая ему нравилась, и за всякую работу в мастерских платили известный процент с наложенной цены.