Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Остановился Свирский и на тюремных играх, и забавах – не карточных играх, которые были прерогативой не только арестантов, а на специфических тюремных забавах, которые все почти были направлены «к тому, чтобы как-нибудь обидеть, насмеяться над «брусом» (случайным арестантом. – Л. Б. )

К самым популярным играм в этом духе принадлежат: игра в «мельника», «кур воровать», «колокола бить», «присяга», «мертвец». А конечном счете игры завершаются довольно сильным избиением новичка: «Сознавая свою беспомощность, «брус» начинает мало-помалу успокаиваться. И как это не покажется странным, но если на другой день действительно в тюрьме появится новичок, то этот самый «брус», которого только вчера проучили, нисколько не задумается принять участие сегодня в игре и обидеть нового товарища так же точно, как его вчера обидели». Тюремное «общество» растлевающе действовало на массы случайных арестантов, и по мере того, как через пересыльные остроги, этапы, арестантские роты и смирительные дома проходило все больше и больше людей (а проходили через них многие тысячи ежегодно), все быстрее шло растление русского народа, так остро проявившееся в ХХ в.

Конечно, карты и кости в тюрьмах запрещались строжайшим образом и при случае изымались. Тем не менее в «о-ской тюрьме до 1889 года карточная игра была до того распространена, что выигрыши и проигрыши доходили до тысячи рублей». Предоставляли карты и кости арестантам «майданщики», имевшие с этого свой профит. А нет денег – арестант играл на интерес, на кусок хлеба, на одежонку; нет карт – выдумывали новую игру. Знаменитые тараканьи бега, описанные М. А. Булгаковым и А. Н. Толстым, пришли из тюрьмы. «Немцев», как прозывались тараканы, доставляли в камеры за некоторую мзду «парашники», отправлявшиеся на кухню за обедом; повара, ловившие тараканов, из суммы в 2 коп. за экземпляр получали львиную долю – 8 коп. за десяток. Хороший «немец» был ходовым товаром и мог стоить не менее «буланого» (рубля). Тараканов за лапку ниткой привязывали к ложке и по команде пускали в очерченный на полу камеры круг: чей рысак быстрее доползет до центра, того и выигрыш. «Замечательнее всего при этом то, что за все время игры ни один из играющих не улыбнется и не скажет ни одной остроты по адресу хотя бы таракана.

Но зато восторг того арестанта, чей таракан раньше других доползет к центру, положительно не имеет границ. Он чуть ли не целует своего «немца».

Он как ребенок счастлив» (161; 116–120).

Всюду царила жизнь. И среди отверженных – тоже. Простая повседневная жизнь, в конечном счете сформированная особенностями социального и политического строя.

И вот читатель перевернул последнюю страницу этой книги. С каким чувством? Этого я не знаю. Может быть, если он находится под обаянием радужных мифологем о блестящем прошлом России, если он хочет , чтобы это прошлое было великолепным, несравнимым с нынешней реальностью, он закроет книгу с глубокой досадой и будет кричать, что все было не так. А, может быть, если он не попал еще в сладкий плен исторических иллюзий, пожмет плечами и равнодушно или с горечью скажет: «Что ж, ничего не изменилось, и люди остались теми же, какими были».

И оба будут неправы.

Песни сладкоголосых сирен, воспевающих просвещенное российское дворянство, благородное российское офицерство, честное российское купечество, страдающую за народ, совестливую русскую интеллигенцию, удивительную классическую гимназию, из которой, как Афина из уха Зевса, выходили в готовом виде образованнейшие люди, свободно владевшие иностранными языками, – не просто невинная забава. Они опасны. Опасны тем, что заставляют людей обращаться в прошлое, лицом к «динамично развивавшейся» старой России, поворачиваясь спиной к России сегодняшней. «Золотого века» никогда не было, и попытка жить в нем не просто невозможна, она заставляет людей отворачиваться от реальности или пытаться внедрить в нее иллюзорную действительность иллюзорного прошлого.

Но неправ будет и тот, кто не увидит разницы между Россией прошлой и Россией нынешней. Разница есть, и огромная. И заключается она уже в том, что сегодняшняя Россия – еще очень юная. Можно сказать, она еще барахтается в пеленках – мокрых и обгаженных. А старую русскую повседневность мы рассмотрели на протяжении более века.

Обозревая в целом повседневную жизнь былой России, мы наблюдаем определенные тенденции. Замечается значительная социальная нивелировка общества, прежде всего связанная с экономическими факторами. Во второй половине XIX в. исчезает многочисленное мелкопоместное дворянство, превратившееся в низших служащих и даже отчасти в рабочую верхушку, а частично и в маргиналов. Уцелевшая часть среднепоместного дворянства или отправляется на службу в города, распродавая имения, сдавая землю в аренду или просто бросая ее, или становится едва ли не богатыми хуторянами, непосредственно распоряжаясь в хозяйстве и выколачивая из него скудные, в общем-то, средства. А гордая аристократия превращается в дельцов, иногда нечистоплотных, пресмыкающихся перед денежными мешками и верхушкой бюрократии. На другом полюсе – слившееся в единую массу крестьянство, которое все более выделяет из себя таких же богатых и тяготеющих к образованию и городскому образу жизни хуторян, с одной стороны, и городской пролетариат, из которого начинает формироваться класс профессиональных квалифицированных высокооплачиваемых рабочих. Беднеет и демократизируется офицерство, приобретающее относительно высокое образование и превращающееся в профессионалов, а, с другой стороны, солдатская масса вбирает все большее количество образованных людей из социальных верхов, становится грамотнее, даже образованнее и теряет кастовый характер. Вообще быстро растет число образованных людей и расширяется круг читателей, вызывающий к жизни массовое книгоиздательство и массовую печать.

Но главное – не эти, внешние перемены. Меняются взгляды людей. И все дальше в прошлое уходит голый цинизм одних и прикрывающая такой же цинизм условная мораль других. Все большие права гражданства приобретают, так сказать, абсолютные нравственные ценности – пусть и не до конца еще укоренившиеся. Впрочем, в чистом виде они еще никогда и нигде не существовали в мире, исключая разговоры ригористов.

Россия, а точнее русская нация, была не такой и не этакой.

Мне очень нравится одна сентенция А. С. Пушкина, высказанная им в письме князю П. А. Вяземскому по поводу пропавших записок лорда Байрона, и я не устаю повторять ее: «Я не сожалею о них, – писал Пушкин. – Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, – иначе».