Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

Евдокия изображает себя женщиной, которая способна справиться с общественным мнением. Она настаивает на том, что ее не заботит ни собственная репутация, ни репутация мужа: в самом начале рассказа она подчеркнула тот факт, что она вышла замуж за Васю вопреки предостережениям женщин, считавших его плохим человеком. Она реализует свою агентивность на протяжении всей истории, сначала выбирая Васю, а потом принимая решение бросить его. Она представляет собой тип «боевой» женщины, который встречается в цитированных выше частушках (кстати, она и была одной из исполнительниц). Тем не менее история, по крайней мере отчасти, формулируется посредством мелодраматического сюжета. Отказ от Васи был предопределен: это объясняется не только тем, что муж критиковал Евдокию и ее семью и бил ее, но и колдовством (то есть вмешательством сверхъестественных сил), и любовной интригой.

История Евдокии позволяет понять, что ориентация на себя и ориентация на других не противопоставляются друг другу, а, скорее, неразрывно связаны между собой. Способность Евдокии позаботиться о себе базируется на поддерживающих ее социальных сетях: родителях и сестре. Это – особый вид ориентации, сильно отличающийся от того, что мы наблюдали в более ранних моделях: она не говорит о том, что делает для других, или о своем страхе перед их суждениями, зато рассказывает о том, как они ей помогают. Резкие слова, которые она адресует Васе в разговоре, повторяют сказанное ее отцом, и только посоветовавшись со своими родителями, она решает уйти от Васи. Рассказы других женщин этого поколения свидетельствуют, что такого рода поддержка была редкостью; чаще женщины, несчастливые в браке, не возвращались домой. Причина, по которой семья приняла Евдокию обратно, может быть связана с личностью и представлениями ее отца или же с тем, что она была младшей из двух дочерей. Евдокия цитирует отца: «Отец-то: “А у нас более никого нету, – говорит, – а больше не ходи, на х.. его”. Вот едак».

Пребывание Евдокии дома не было бременем для родителей; и в самом деле, позднее она привела в родительский дом мужчину-работника, что, по-видимому, только улучшило материальное положение семьи.

Рассказ Евдокии примечателен своей связностью, скорее всего, он звучал не единожды. Да и нам Евдокия рассказала свою историю дважды (в два следовавших друг за другом визита), каждый раз немного сильнее выделяя разные аспекты. Рассказ примечателен также и в отношении тематизации речевого поведения героини излагаемой истории. Существенный его объем – воспроизведение тех замечаний, которые Евдокия делала своему мужу, что создает героиню, выражающую свою волю резко и открыто.

Многие женщины второго и третьего поколений – искусные рассказчицы, явно получающие удовольствие от автобиографического повествования. В некоторых рассказах выражение воли героини было ключевым моментом всей истории: например, не одна рассказчица предложила своему потенциальному жениху «подождать». Женщины цитируют себя (приписывая себе особенные, тщательно выбранные слова) и часто повторяют те важные фразы, которые помогали им укрепляться в когда-то принятых жизненно важных решениях. Героини этих историй подчеркивают свою способность противостоять требованиям окружающих. Скорее всего, нет ничего удивительного, что в рассказах о своей молодости они обнаруживают бунтарские свойства. Но желание – то есть высказывание о том, «чего я хочу», в отличие от отвержения того, «чего я не хочу», – как выясняется, открыть было гораздо труднее. Рассказчицы зачастую не принимали во внимание свои желания и стремления или искали косвенные способы, чтобы сказать о них. Валентина – единственное исключение: она говорит о своих желаниях и косвенным образом, рассказывая о гадании, судьбе и снах, и напрямую: «погулять еще немного».

Как было отмечено, сочетание относительной и индивидуальной идентичностей, конструируемое в большинстве историй о жизни женщин второго и третьего поколений, в зачаточной форме представлено в историях о свадебных традициях. Тем не менее трансгрессии, агентивность и открытость, а также приятие подобного поведения семьями и окружающим сообществом, отличают эти истории от рассказов женщин первого поколения. Эти особенности, по-видимому, являются сравнительно новыми и дают возможность для более яркого проявления личности, поскольку выбор в пользу реализации стремлений и независимости поддерживается. Рассмотрим некоторые причины подобного изменения.

Мы уже высказали некоторые предположения о причинах, по которым женщины могли демонстрировать возрастающую агентивность и сознательность в советское время. Так, в истории Ксении мы связали ее бунт против общественной морали с лишениями военного времени и предшествовавшим войне раскулачиванием ее семьи: опыт переживших раскулачивание мог повлиять на их отношение к власти и на их неготовность слепо следовать общественному мнению, морали и требованиям. Иными словами, разделяя людей в процессе репрессий, советское правительство могло вызвать рост индивидуализма. Нечто похожее описывает Хархордин: он полагает, что советский коллектив породил новый тип индивидуальной субъективности, который явился следствием диссимиляции. Советский человек обособил некоторую персональную сферу, которая стала доступной только для наиболее доверенных близких [Kharkhordin 1999: 357]. Конечно, мы не можем знать достоверно, насколько точно это предположение соответствует нашему случаю.

Мы также связываем склонность молодых женщин действовать в своих интересах и готовность открыто состязаться с другими женщинами за мужское внимание с жанром частушки, в основе поэтики которой была состязательность. В самом деле, как утверждает Стивен Франк (и как станет видно в дальнейшем), жанр частушки изменил деревенскую культуру, став для молодых людей публичным средством выражения собственного мнения в сатирическом высказывании [Frank 1992: 723]. Нельзя сказать, что подобных состязаний не происходило раньше, но жанр частушки обеспечил молодежи публичную форму речи, позволявшую не стыдясь, прилюдно выражать чувства и оценки, вызванные сложными социальными ситуациями.

Более глубокая причина, лежащая в основе такого изменения, была связана с городской культурой. Нельзя сказать, что деревенская традиция никогда прежде не претерпевала изменений и что контакт с индустриализованной, урбанизированной культурой, сложившийся к концу XIX столетия, как это принято считать, разрушил деревенскую жизнь, культивируя индивидуализм и соревновательность. Как утверждает Франк, деревенская молодежь восприняла те аспекты городской культуры и сохранила те элементы культуры традиционной, которые ее устраивали, сознательно отобрав их согласно своим потребностям. В период после отмены крепостного права было очевидно, что самосознание молодежи в деревне растет; современники объясняли это изменение влиянием города, так как деревенские жители отправлялись в город на сезонную или постоянную работу. Молодежь стала проводить свои зимние посиделки с новыми «модами, танцами, песнями, играми, убеждениями и идеями» – иногда откровенно романтическими или эротическими, – привезенными из города парнями, начала проявлять настойчивость в осуществлении собственного брачного выбора [Frank 1992: 712 – 717]. Многие жители деревни сами чувствовали, что рабочая миграция меняет мужчин и женщин. Они становились более независимыми и дерзкими и меньше хотели подчиняться авторитетам; они чувствовали, что женская сексуальность становилась опасно свободной от патриархального контроля. Другие крестьяне, для которых патриархальные устои были подавляющими, находили в городе источник новых возможностей и свободы [Engel 1993b: 458 – 459].