Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

Именно обладание символическими ресурсами позволяет старшим оценивать младших с точки зрения морали: они передают знания по своему усмотрению, ограничивая в нем недостойных. Посредством сплетен большухи осуществляют свой контроль над сообществом и задают принципы оценки. Старухи (матери матерей, освобожденные от большины ) сидят на завалинках, держат в поле зрения всю деревню и сообщают матерям, а те карают своих детей (обычно ограничением свободы), или требуют, чтобы соседки разобрались со своими младшими. Если дело касается плохого поведения женатого мужчины, то матриархи обращаются к его отцу посредством своих большаков.

Такого рода социально-матриархальный контролирующий механизм сохраняется в деревне до наших дней. Советские поколения сохранили традиционные формы отношений в своей повседневной жизни: старшие женщины имеют право и возможность наставлять и поучать любого ребенка или молодого человека (не только своих внуков). Попытки младших женщин оспаривать их суждение небезопасны из-за сверхъестественной природы авторитета, которым те обладают.

Практики, связанные с рождением и уходом за ребенком, рассмотренные в предыдущей главе, были женскими по определению. До революции женщины преобладали и в других лечебных практиках: вправляли кости, останавливали кровь, занимались траволечением. Практикуя разные способы лечения, все они использовали заговоры. Эти знахарки , или бабки , были немолодыми женщинами, часто вдовами; oни сознательно изучали и передавали свое ремесло, которым добывали себе средства к существованию. Заработки их были невелики: обычно пациенты расплачивались с ними натурой – молоком, маслом, полотном и т.д. [Glickman 1991: 154 – 155, 157]. В советское время власти пытались отучить население от услуг знахарок, но истребить этот институт не удалось.

Другой тип магии в России исторически ассоциировался не только с женщинами, но и с мужчинами. В русской традиции такая магия называется порчей , а в антропологической литературе ее обычно определяют как колдовство или ведовство . Антропологи, работающие в Африке или Новой Гвинее, разделяют эти два понятия [Stewart, Strathern 2004: 6; Turner 1967: 119], в России они часто смешиваются [Ryan 1999: 69]. В соответствии с представлениями, зафиксированными в России, и колдуны, и ведьмы используют сверхъестественную силу непосредственно для нанесения вреда; часто говорят, что они это делают, чтобы усилить свое могущество или потому, что «не могут без этого». Они также могут использовать свою силу опосредованно, используя заговоры, вещества или ритуалы для осуществления вредоносной магии; про них говорят, что они могут летать и изменять свой облик. Суждение о намеренности или ненамеренности магического воздействия зависит от местных традиций и/или конкретного случая.

В русской этнографии и рукописных источниках начиная с XVII века и до настоящих дней для обозначения носителя вредоносной магии чаще всего используется термин «колдун» для мужчин и «колдунья» или «ведьма» для женщин. О некоторых колдунах говорят, что они за плату оказывают такие услуги, как любовный приворот, поиск пропавшей скотины и снятие порчи (то есть лечение); в таких случаях их чаще называют «знахарями» или «знахарками», а не «колдунами». О других, которых подозревают в колдовстве и боятся, рассказывают, что они держат свое знание в секрете [Ryan 1999: 78]. Такая женщина может и не знать, что за спиной ее называют ведьмой; в других случаях, напротив, подозреваемая в колдовстве может извлекать выгоду из своей репутации и оказывать соответствующие услуги.

Информация о том, кого чаще считают колдуном – женщин или мужчин, – противоречива, однако общее мнение относительно России сводится к тому, что, в отличие от Запада, и мужчины, и женщины считались способными к нанесению вреда посредством магии [104]. Основываясь на сведениях о случаях привлечения за магию к судебной ответственности в России XVI – XVIII веков, Валери Кивелсон отмечает, что гендер являлся менее существенным фактором, чем социальный статус: хотя 75 % обвиняемых были мужчинами, именно их лиминальный статус – бродяги, чужаки и смутьяны – был более вероятной причиной для подозрений в колдовстве [Kivelson 2003: 617 – 620]. Согласно источникам XIX – начала XX века, которые цитирует Роз Гликман, среди профессиональных колдунов преобладали мужчины, однако подозревались в колдовстве мужчины и женщины в более или менее равной пропорции [Glickman 1991: 151]. По данным, имеющимся о России и Украине, которые изучала Кристина Воробец, в период с 1861 по 1917 год более 70 % обвиняемых в колдовстве были женщинами, равно как и жертвами колдовства преимущественно оказывались женщины [Worobec 1995: 168]. Ольга Христофорова указывает на географическое разделение традиции: на Русском Севере мужчины считались главными носителями магических знаний, а на юге эти способности чаще приписывались женщинам [Христофорова 2010: 125]. Вильям Райан отмечает, что церковные источники имеют тенденцию представлять колдуньей именно женщину, так как по христианской традиции женщина связана с дьяволом; эта связь явлена и в текстах, и в изображениях. Представление о том, что колдовством занимались преимущественно женщины, могло сложиться и под влиянием Польши и Германии [Ryan 1999: 79, 91]. Райан считает, что в русской культуре наблюдается смешение образа «колдуний, которые занимаются практической магией, с вредоносными женскими демонами из мифов и фольклора», типа Бабы Яги [Там же: 79].

В современной российской культуре дискурс колдовства феминизировался под влиянием культурных и исторических изменений. Весьма вероятно, что на него до некоторой степени повлияли западные представления: наши информанты рассказывали истории о колдунах обоего пола, но чаще упоминали женщин. Среди тех, кто лечит, наши информанты также чаще называли женщин [105]. Мы считаем, что причиной этому исторические изменения, произошедшие в ХХ веке: уменьшение мужского населения деревни, тенденция приписывать женщинам роль хранительниц традиций, советские кампании по борьбе с кустарями (среди которых чаще всего и были мужчины, занимающиеся магическими практиками), а также кампании по борьбе с предрассудками и суевериями, которые в неравной степени затронули мужчин и женщин.

Если практиковать магию могут и мужчины, и женщины, то разговоры о магии относятся к женскому дискурсу по преимуществу. Мужчины, конечно, тоже иногда рассказывают истории о болезни, вызванной вредоносной магией, но для женщин магические причины болезней и члены сообщества, которые причиняют вред или избавляют от него, являются излюбленной темой разговоров и пересудов. Ольга Христофорова объясняет это тем, что мужчины имеют другие социально приемлемые способы выражения агрессии [Христофорова 2010: 128]. Мы же связываем этот факт с особым отношением женщин к сверхчувственному миру (миру мертвых и миру духов-хозяев, а также и религиозному миру) и их сугубой ответственностью за здоровье и благополучие семьи.