Светлана Адоньева - Традиция, трансгрессия, компромисc. Миры русской деревенской женщины

– …люди стали много кил садить.

– Как их можно посадить?

– Как знаешь, как садятся? Вот у меня много спрашивали. Я говорю: я этого дела не знаю, как садят. Много садят. Садят, садят много.

– А как человек узнает, что ему килу посадили?

– Да как? Весь он в нарывах дак. Нарывы. Нарывы как титьки. Кила, дак на плечах или на ногах – такие шишки.

– А как-то килы внутри сажают?

– Нутряная – это да, это смерть. Вот Люсю-то у нас погубили. Насадили нутряных кил. …бросила мужа, ушла к другому, а мужик-то взял и на нее и навесил, насадив смертных кил, девка-то молодая, умерла. Робеночек, была беременна, девочка была. Умерла скоропостижно, нутряные килы были.

– Неужели нельзя было помочь?

– Да как помочь? Ездили вот они с Галей, сестрой, туды где-то в Новосудском, там. Одна, говорят, одна, отъехали туды, она, говорят, фотокарточки велела привезти. Привезли – закрылася, фотокарточки положила в воду, обе, и сказала: «Галя, тебе ничего не будет, а Люся у вас в декабре умрет – карточка почернела. А твоя, говорит, светлая». И вот умерла девка-то. Молодая девка – тридцать годов.

– И нет средства никакого, если посадили?

– Дак ведь надо кто посадил, тот надо чтобы и снимал. Дак вот как узнаешь? Найти кто посадил надо, тот и снял чтобы. (ФА, Vash20a-70)

Болезнь выявляет скрытые социальные конфликты (между Люсей и ее мужем) и трансгрессию (Люсина неверность). Реальное положение дел «выговаривается» посредством телесных метафор, в то время как на уровне речевой коммуникации партнеры заняты социальной игрой. Снять килу, по общему мнению, может тот, кто ее «навесил». Это означает, что потенциальная возможность разрешения конфликта имеется, участникам конфликта нужно разрешить его лицом к лицу, но эта возможность в данном случае не используется. Для совершения такого прямого действия нужна собственная сила пострадавшей от порчи, здесь предстающая перед нами как психологическая и социальная ее состоятельность. О том, что в описанном случае она ею не располагает, можно судить по избранному ею – неэффективному – пути. Жертва (как и во многих других примерах, это была молодая женщина) не стала в точности следовать рекомендациям: не возобновила отношения с противной стороной, не вступила в прямой контакт с «агрессором». Вместо этого она идет кружным путем: обращается к тому, кого считает равным ему по силе, и тем самым демонстрирует свою собственную несостоятельность.

Из этого примера видно, что знахарство представляется как социальное, а не как физическое действие. Знахарь должен быть социально равносилен тому, кто совершил акт агрессии, как, например, в случае, о котором рассказала Валентина:

<���Знахарка сказала:> « Ой миленька, давно б тебе надо приехать. Давно. Здорово тебя. И не раз, и не одна тебе делала. Не одна, они все вот эти». Ну вот, она мне на водичке и на чаю почитала. И говорит: «Придется еще, тебе здорово сделали. Еще приедешь через недельку». И все прошло у меня. (3 декабря 2004 г.)

В этом примере возникает принцип экономики магии. Знахарка предоставляет информацию, которую ее клиентка может счесть ценной: что причиной болезни является колдовство и что виноваты в болезни какие-то люди (и известно, что это не один человек). Она также определяет свой вклад, говоря, что клиентке следовало обратиться к ней раньше и что ей придется еще раз прийти. Поведение знахарки демонстрирует ее компетенцию, которая позволяет ей диагностировать и излечить болезнь. За лечение и защиту клиент может расплатиться деньгами, предметами или едой. Строго говоря, это не обязательно «бизнес». Если это часть внутренней экономики деревни, знахарь не будет брать вознаграждение или возьмет только то, что требуется для возмещения его расходов [Paxson 2005: 70]. Но во многих случаях, когда клиенты приходят из других деревень, они платят деньги, часто по таксе, установленной знахарем. Лечение может быть дорогим – Валентина призналась, что она заплатила 1000 рублей.

Так же как магическая сила может передаваться от поколения к поколению, знахари могут избавлять от порчи, унаследованной от представителей предыдущих поколений. Антрополог Галина Линдквист, которая изучала знахарство в городской среде постсоветской России, отмечает, что знахари предлагали своим клиентам культурный или персональный нарратив (то, что мы называем сюжетом): «Пациенту предлагалась его собственная персональная мифология, охватывающая несколько поколений одной семьи, несущей на себе общее проклятье» [Lindquist 2006: 72]. То есть знахарь часто диагностирует порчу, которая была наведена в предыдущих поколениях семьи. Таким образом, предложенный сюжет принимает во внимание и собственно человека, и его взаимоотношения с сообществом, с социальной сетью, в которую он включен. Исцеление возможно в том случае, когда знахарь может предложить новый сценарий, убрать «причины страданий» с «горизонта ожиданий» пациента [Там же]. Иначе говоря, знахарь проявляет, трансформирует и снимает порчу посредством наррации.

Как мы покажем в следующем разделе, разделительная линия между колдунами и знахарями весьма расплывчата. Колдуны могут исцелять, а знахари могут осуществлять вредоносную магию (иногда непреднамеренно). Когда сообщество перестраивается в случае какого-либо несчастья, баланс сил может смещаться в том или ином направлении. Разговоры о колдовстве гораздо чаще имеют отношение к динамике социальных иерархий и альянсов, нежели к борьбе добра со злом.

Дискурс колдовства приписывает силу тем, кто наводит порчу и снимает ее. Кроме того, есть люди, которые «знают» и «видят», кто именно колдун, а также те, кто распространяет эту информацию и обвиняет в колдовстве. Это могут быть одни и те же люди, или же эти функции могут быть разделены, но в обоих случаях такие люди поддерживают и укрепляют свою собственную власть.

Псаломщица, она всех знает, кто колдует. Она всех их видит. (Татьяна Васильевна М., 1939 г.р., с. Красное Рязанской области, 4 мая 2005 г.)

Подразумевается, что псаломщица обладает особым знанием, поскольку она близка к церкви или/и способна использовать молитву для защиты от чар. Даже если человек не обладает особенным знанием или способностями, необходимыми для избавления от порчи, но знает, кто колдун, он все равно обладает определенной силой и властью: «У нас много колдунов, Лора! Много. Но мы их знаем».

Как люди учатся «знать», кто колдун? Как объясняют деревенские женщины, они выносят свое суждение на основании предположения о наследовании колдовских способностей или же установив определенную причинно-следственную связь между событиями. В случае болезни или несчастья они подозревают в нанесении порчи того, кто, во-первых, лучше всего подходит на эту роль и, во-вторых, ближе всего оказался в момент, когда приключились болезнь или несчастье, основывая свои подозрения на общем культурном сюжете. Как и в случае сглаза, установление причины и следствия включает определенный сценарий: если беда приключилась, ее причина – человек, во-первых, подходящий под определенное описание, во-вторых, тот, с которым жертва имела недавно контакт. Описание включает в себя социальную власть или особые способности, особую успешность или особую неудачливость, то есть – «инаковость». Этот сценарий задается посредством сюжетов, транслируемых слухами и сплетнями (то, что мы в данном случае называем сплетнями, в фольклористике принято называть меморатами). Рассказ Катерины Михайловны Т., 1936 года рождения, которая долгое время работает в Красном почтальоном, показывает, как происходит обучение такому сценарию. Как видно из рассказа, он был запущен благодаря замечанию одной женщины, сделанному в отношении повстречавшейся рассказчице Проси (о которой говорят, что она ведьма):