Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Между тем, ни Фет, ни Галахов, ни Дмитриев не принадлежали к числу нелюбимых детей. Они просто были детьми той эпохи.

Только достигнув определенного возраста, когда мальчики вместо коротких курточек начинали носить фрачки, а девочки переставали носить коротенькие (относительно, конечно – до середины икр) платьица и их начинали «вывозить», менялось и их положение. Из детских с антресолей и мезонинов они спускались в общие жилые покои и там им выделяли комнату, камердинера или горничную, юношам – лошадь и кучера. Бывшие парии приобретали некий светский статус.

Однако ж, заговорив о дворянских детях, надобно что-нибудь сказать и об их домашнем обучении. Ведь все уверены в высоком качестве образования главного носителя элитарной культуры – дворянства.

Князь И. М. Долгоруков, близко познакомившийся с провинциальным дворянством в бытность свою владимирским губернатором, писал в своих воспоминаниях под 1802 г.: «Дворянство (как и везде, думаю), живучи в своих поместьях, угождает низким страстям, от праздности происходящим. Юношество благородное воспитывается небрежно, учение бедное, одной русской грамоте. Дома держать учителей не всякий в состоянии, в публичные школы отдавать спесь дворянская не позволят, да, правду сказать, и некуда. Губернские школы туне носят название училищ» (37; 577). Нужно сказать, что сам Долгоруков был весьма образован и слушал лекции в Московском университете.

Профессор Петербургского университета, видный педагог и ученый, автор первой истории русской литературы, А. В. Никитенко, имел возможность наблюдать дворянскую культуру изнутри и в то же время отстраненно. Бывший крепостной графа Шереметева, он, обучаясь в университете, жил на одной квартире с декабристом, князем Е. Оболенским, брата которого учил, был знаком со многими декабристами, литераторами, в том числе с А. С. Пушкиным, учеными, служил учителем в аристократическом доме Штеричей, а затем в элитарных учебных заведениях Петербурга, в том числе в Смольном институте благородных девиц. Вот что писал Никитенко в своем знаменитом дневнике в 1826 г.: «Мое утро по вторникам и по субботам посвящено занятиям со Штеричем. Главная цель их усовершенствовать молодого человека в русском языке настолько, чтобы он мог писать на нем письма и деловые бумаги. Мать прочит его в государственные люди и потому прибегла к геройской решимости заставлять иногда сына рассуждать и даже излагать свои размышления на бумаге по-русски. Молодой человек добр и кроток, ибо природа не вложила в него никаких сильных наклонностей. Он превосходно танцует, почему и сделан камер-юнкером. Он исчерпал всю науку светских приличий: никто не помнит, чтобы он сделал какую-нибудь неловкость за столом, на вечере, вообще в собрании людей «хорошего тона». Он весьма чисто говорит по-французски, ибо он природный русский и к тому же учился у француза – не булочника или сапожника, которому показалось бы выгодным заниматься ремеслом учителя в России – но у такого, который (о верх благополучия!) и во Франции был учителем» (66; 10–11, 30–31).

Это столичное, богатое и знатное семейство. Что же было в провинциальном дворянстве?

Вот сын помещика средней руки из Орловской губернии и уездного предводителя дворянства, Афанасий Фет. «Понятно, что при денежной стеснительности нечего было и думать о специальном для меня учителе. Положим, сама мать при помощи Елизаветы Николаевны выучила меня по складам читать по-немецки; но мама, сама понемногу выучившаяся говорить и писать по-русски (мать Фета была немка. – Л. Б .), хотя в правописании и твердости почерка превосходила большинство своих соседок (! – Л. Б. ), тем не менее не доверяла себе в деле обучения русской грамоте… Один из них (поваров, обучавшихся в Английском клубе. – Л. Б. ), Афанасий, превосходно ворковавший голубем, был выбран матерью быть первым моим учителем русской грамоты… Вероятно, под влиянием дяди Петра Неофитовича отец взял ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценского соборного священника. О его влиянии на меня сказать ничего не могу, так как вскоре по водворении в доме этот скромный и, вероятно, хорошо учившийся юноша… получил хорошее место… С отъездом Петра Степановича я остался снова без учителя… С тем вместе я поступил на руки Филиппа Агафоновича (старика-крепостного. – Л. Б. )… Так как мне пошел уже десятый год, то отец, вероятно, убедился, что получаемых мне уроков было недостаточно, и снова нанял ко мне семинариста Василия Васильевича… Для возбуждения во мне соревнования в науках положено было учить вместе со мною сына приказчика Никифора Федорова Митьку. При тогдашнем детоубийственном способе обучения не могу не посочувствовать мысли посадить ко мне в класс Митьку… Между тем и Василий Васильевич… получил место сельского священника, и я снова пробыл некоторое время без учителя. Но вот однажды прибыл новый учитель… Андрей Карпович… Прибыл он из дома богатых графов Комаровских… Правда… система преподавания «отсюда и досюда» оставалась все та же, и проспрягав быть может безошибочно laudo, мы ни за что не сумели бы признать другого глагола первого спряжения. Протрещав с неимоверной быстротою: «Корон, Модон и Наварин» или «Свевы, Аланы, Вандалы с огнем и мечом проходили по Испании», – мы никакого не отдавали себе отчета, что это такие за предметы, которые память наша обязана удерживать… Мне было уже лет 14, когда около Нового года отец решительно объявил, что повезет меня и Любиньку в Петербург учиться… В непродолжительном времени Любиньку отвезли в Екатерининский институт, а по отношению ко мне Жуковский… положительно посоветовал везти меня в Дерпт, куда дал к профессору Моеру рекомендательное письмо» (109; 40, 41, 44, 56, 71, 72, 99, 103).

Как видим, качество домашнего образования определялось материальными возможностями семейства и местом жительства. Выходец из богатого и довольно знатного семейства, будущий военный министр Д. А. Милютин писал: «Находясь неотлучно при матери и слыша постоянно разговоры на французском языке, почти исключительно употреблявшемся тогда в русском обществе (Милютину бы следовало сказать – в высшем обществе. – Л. Б. ), я рано начал лепетать на этом языке. Даже азбуке французской выучился прежде русской. Сколько помню, уже в пятилетнем возрасте я читал довольно свободно французские детские книжки. Русской же грамоте первоначально обучал меня в Титове наш «конторщик», крепостной человек; он же давал первые уроки письма, а сельский наш священник – уроки веры.

Когда мы с братом Николаем (будущий товарищ министра внутренних дел, затем наместник в Царстве Польском. – Л. Б. ) подросли настолько, что нельзя уже было оставлять нас на попечении матушки и няньки, дали нам гувернера – швейцарца m-r Валэ… Это был добрый старик, почти без образования, говоривший по-французски с обычным швейцарским акцентом… С ним ходили мы гулять и проводили большую часть дня; учились же с ним мало. Преимущественно продолжала обучать нас сама мать, посвящая ежедневно нашим урокам несколько часов своего утра; с нею читали мы французские книжки… переводили устно на русский, писали под диктовку, а позже читали вслух некоторые исторические и другие книги…