Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Поселившийся в деревне в 70-х гг. XIX в. и неусыпными трудами приведший запущенное хозяйство в такое цветущее состояние, что даже много позже, в колхозные времена, его Батищево служило опытной сельскохозяйственной станцией, А. Н. Энгельгардт на протяжении всей огромной книги постоянно сетовал на разорение помещичьего хозяйства в Смоленской губернии. «Прошло уже семнадцать лет после «Положения», а помещичье хозяйство нисколько не продвинулось, напротив того, с каждым годом оно более и более падает, производительность имений более и более уменьшается, земли все более и более дичают. Ни выкупные свидетельства, ни проведение железных дорог, ни вздорожание лесов, за которые владельцы последнее время выбрали огромные деньги, ни возможность получать из банков деньги под залог имений, ни столь выгодное для земледельцев падение кредитного рубля – ничто не помогло помещичьим хозяйствам стать на ноги. Деньги прошли для хозяйства бесследно…

Землевладельцы в своих имениях не живут и сами хозяйством не занимаются, все находятся на службе, денег в хозяйство не дают, – что урвал, то съел, – ни в одном хозяйстве нет оборотного капитала. Усадьбы, в которых никто не живет, разрушились, хозяйственные постройки еле держатся, все лежит в запустении…

Большая часть земли пустует под плохим лесом, зарослями, лозняком в виде пустырей, на которых нет ни хлеба, ни травы, ни лесу, а так растет мерзость всякая. Какие есть покосишки, сдаются в части, а земли пахотной обрабатывается столько, сколько можно заставить обработать соседних крестьян за отрезы или за деньги, с правом пользоваться выгонами. Все эти хозяйства, как выражаются мужики, только и держатся на затеснении крестьян. Обработка земли производится крайне дурно, кое-как, лишь бы отделаться, хозяйственного порядка нет, скотоводство в самом плачевном состоянии, скот навозной породы мерзнет в плохих хлевах и кормится впроголодь, урожаи хлеба плохие. Производительность имений самая ничтожная и вовсе не окупает того труда, который употребляется на обработку земли. Доход получается самый ничтожный. Из этого дохода нужно уплатить повинности, истратить кое-что на ремонт построек, уплатить приказчику и другим служащим. За исключением всех этих расходов, владельцу остается ужасно мало, да еще хорошо, если что-нибудь остается, а то большею частью ничего не остается» (120; 290–291).

А крохотные усадебки мелкопоместных просто исчезли с лица земли сразу после Крестьянской реформы. Полубезграмотные хозяева разбрелись – кто десятником или старшим рабочим на строительство железной дороги, кто обер-кондуктором на ту же дорогу. Ведь выкуп за 15–20 десятин надельной земли с крестьян был настолько мизерным, что его иной раз и брать не стоило. Когда-то автор при исследовании помещичьего хозяйства трех северных губерний столкнулся со случаем, когда «малодушный» (15 ревизских душ) и малоземельный (а уже говорилось, что по большей части мелкопоместные имели и чрезвычайно мало земли) помещик просто оставил всю землю крестьянам и ушел из имения. О печальной судьбе разорявшихся поместий меланхолически писал И. А. Бунин: «Но податливы, слабы, «жидки на расправу» были они, потомки степных кочевников! И как под сохой, идущей по полю, один за другим бесследно исчезают холмики над подземными ходами и норами хомяков, так же бесследно и быстро исчезали на наших глазах и гнезда суходольские. И обитатели их гибли, разбегались, те же, что коекак уцелели, кое-как и коротали остаток дней своих… За полвека почти исчезло с лица земли целое сословие… столько нас выродилось, сошло с ума, наложило на себя руки, спилось, опустилось и просто потерялось где-то!..

То место, где стояла луневская усадьба, было уже давно распахано и засеяно, как распахана, засеяна была земля на местах и многих других усадьб. Суходол еще кое-как держался. Но, вырубив последние березы в саду, по частям сбыв почти всю пахотную землю, покинул ее даже сам хозяин ее, сын Петра Петровича, – ушел на службу, поступил кондуктором на железную дорогу» (13; 152–153). Написано это было не в советское время – в 1911 г.

Такова была повседневность русской деревни, и той, где вместе уживались крестьянские избы и барские хоромы. Чем же была русская деревня и русская барская усадьба – раем или адом? Что же такое был русский крестьянин – воплощение высочайших душевных свойств, как думали славянофилы и народники, богоносец, хранитель Правды-Истины, или зверь, грубое животное? Что был русский дворянин, помещик – творец и носитель высокой дворянской усадебной культуры, отечески заботившийся о своих крепостных и по-отечески любивший их, или свирепый и бездушный крепостник, невежественный собачей и гуляка?

Ни тем ни другим, а, вернее, и тем и другим.

Глядя на дошедшие до нас гордые дворцы больших бар – Юсуповых, Голицыных, Шереметевых, Барятинских, Трубецких, Разумовских, мы забываем, что сохраниться до нашего времени могли только исключительные усадебные дома – богатейшие и капитальные, владельцы которых могли поддерживать свое обиталище и после отмены крепостного права, получая в качестве выкупных и арендных платежей большие деньги с тысяч бывших своих крепостных, и которые после революции привлекли взоры новых хозяев страны и были обращены или в музеи, или, чаще, в дома отдыха и санатории НКВД, ЦК КПСС, бесчисленных обкомов, на худой конец – профсоюзов. Между тем, некогда Россия была покрыта тысячами небольших усадеб помещиков средней руки или даже мелкопоместных, ютившихся в тесных домах и домишках и считавших немногие рубли, а то и копейки. Но они исчезли, сгинули, развалились еще задолго до революционных потрясений или были сожжены в 1905 г. и в другие годы революций. «Это грустные страницы, во многом обусловленные невежеством и бедностью крестьян, неумением понять важное место усадебной культуры в отечественном наследии», – пишут в обращении к читателю авторы «Мира русской усадьбы» (63; 5). С готовностью согласимся, что страницы эти грустны, хотя более чем наивно ожидать от крестьян не просто понимания – знания таких мудреных слов, как «культура» и «отечественное наследие». Но думается, что лучшим ответом на эти сетования могли бы стать слова С. Е. Трубецкого: «Люблю я наши старинные усадьбы и поместья – колыбель нашей утонченной «дворянской» культуры, а разум подсказывает мне, что для пользы России я должен на месте гибнущих усадеб разводить у нас богатых мужиков-фермеров, не способных не только продолжить, но даже понять этой культуры!.. Но я чувствую, что я должен работать в этом направлении, и буду это делать…» (104; 179).

И только ли невежеством и бедностью крестьян объясняется горькая судьба усадьбы? А, может быть, и воспоминаниями о сравнительно недавнем прошлом?