Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Барыня моя была добрая; однако я ее боялась и постоянно тревожилась, чтобы разом уловить и исполнить приказание… Даже и сны мои были полны такой же заботы. Я осмыслила, что нет у меня никаких прав, а все мое положение зависит от воли госпожи, и чтобы заслужить ее милость, я старалась быть внимательной, расторопной и безропотной, но вместе с тем навсегда утратила охоту к забавам и стала как бы взрослая» (111; 94–95). Вскоре мемуаристка стала няней старшей дочери господ, жила с нею в Москве, у ее родственника. «Она была милостива к подвластным, со мной же беседовала, как с подругой, и читала мне книжки. К несчастью, недолго пришлось ей пожить… После смерти незаменимой барышни я сделалась нянею ее младшей сестры… а когда эта стала круглой сиротой, то я старалась заменить ей мать… Она более ее нуждалась в моих заботах и была ко мне ласкова». Совсем молоденькой барышня самовольно вышла замуж за недостойного человека, а бывшая няня стала ее наперсницей и нянькой ее детей. Муж, по наговорам, решил расстаться со служанкой, и «однажды сказал жене: «Дай Авдотье вольную. Мы ее наградим, и пускай она живет, где захочет!» Узнав об этом, я с горькими слезами бросилась им в ноги и говорю: «Ничего мне не надо, только не гоните меня от детей ваших: очень уж я их люблю!..»

Я охотно нянчила бы детей барыни, если бы твердая господская воля не возложила на меня почетной, но тяжелой и хлопотливой должности ключницы и домоправительницы. Моя обязанность была разливать чай, приготовлять варенье и соленье, выдавать повару провизию, назначать горничным работы и смотреть за их поведением, иногда ночь придет, а я долго не ложусь, то белье крою, то пересматриваю, все ли оно в порядке. Кроме того, много гостей к нам ездило… мне же приходилось распорядиться размещением и угощением их всех. Несмотря на все эти обязанности, я успевала наблюдать и за барскими детьми. У каждого из них были мамушки и нянюшки, которые также все состояли под моей командой. Кормилиц для барских детей брали из крестьянок; но существовало у нас такое обыкновение, что, отпуская кормилицу домой, по окончании срока кормления, господа в то же время, в награду… давали вольную ее дочери… Нянюшки же были из дворовых и за окончанием своего дела награждались только сравнительным почетом и покоем, по усмотрению господ… Я мало их (господских детей. – Л. Б. ) ласкала и целовала, но много любила, и пока они были малютками, всех их собственноручно мыла…

Наконец, стали… нанимать учителей и гувернанток. За этими людьми присмотреть приходилось мне же… А наблюдать было за чем, так как одних дворовых людей при нас жило около 40 душ. Отчасти благодаря надзору все в нашем доме шло чинно и благополучно… Я же лично… почти за 40 лет до этого добровольно отказалась от свободы, из любви к моей барыне и ее детям, а день освобождения застал меня дряхлою, негодною для свободной жизни» (111; 96 – 107).

Оспоривая мнение о развращающем влиянии передней, А. Д. Галахов писал: «Не верьте тому, кто скажет вам, что общение с дворней в частности, с крестьянством вообще вредно для молодых людей, принадлежащих к образованному кругу. В известном возрасте может быть, но в годы детства и отрочества оно, как выразился один критик, никакого вреда, кроме великой пользы, не приносит. Говорю это по убеждению, добытому собственным опытом» (25; 33). Князь-революционер П. А. Кропоткин, вспоминая о высоких душевных качествах своей матери, пишет о крепостных, в память о покойной госпоже перенесших свою любовь на ее детей. «Слуги боготворили ее память… Как часто где-нибудь в темном коридоре рука дворового ласково касалась меня или брата Александра. Как часто крестьянка, встретив нас в поле, спрашивала: «Вырастите ли вы такими добрыми, какой была ваша мать? Она нас жалела, а вы будете жалеть?». «Нас» означало, конечно, крепостных. Не знаю, что стало бы с нами, если бы мы не нашли в нашем доме среди дворовых ту атмосферу любви, которой должны быть окружены дети. Мы были детьми нашей матери; мы были похожи на нее; и в силу этого крепостные осыпали нас заботами, подчас, как будет видно дальше, в крайне трогательной форме» (48; 14). Мемуарист рассказывает, как разыгравшиеся в отсутствие отца и мачехи дети разбили в гостиной дорогую лампу. «Немедленно же «дворовые» собрали совет. Никто не упрекал нас. Решено было, что на другой день, рано утром, Тихон, на свой страх и ответственность, выберется потихоньку, побежит на Кузнецкий Мост и там купит такую же лампу. Она стоила пятнадцать рублей – для дворовых громадная сумма. Но лампу купили, а нас никто никогда не попрекнул даже словом.

Когда я думаю теперь о прошлом и в моей памяти восстают все эти сцены, я припоминаю также, что во время игр мы никогда не слыхали грубых слов; не видали мы также в танцах ничего такого, чем теперь угощают даже детей в театре. В людской, промеж себя, дворовые, конечно, употребляли неприличные выражения. Но мы были дети, ее дети, и это охраняло нас от всего худого» (48; 18). Следовательно, каковы были баре, таковы и слуги.

Вообще воспитание того времени требовало от детей непременного их уважения к старшим, кем бы те ни были. А. Фет отмечал: «Конечно, всякая невежливость с моей стороны к кому-либо из прислуги не прошла бы мне даром» (109; 62). Граф П. А. Гейден однажды упрекнул внука: «Ты очень неучтивый. Когда подошел скотник, ты должен был снять шапку и ему поклониться раньше, чем он тебе. Он тебя старше, кто бы он ни был. Разница между людьми только в том, что они или управляют, или служат, и те, кто управляют, должны уважать тех, кто им служит, а особенно если они их старше. Помни всегда, что вежливость твой долг. Это твоя единственная привилегия» (20; 8).

После отмены крепостного права старые связи между господами и крепостными, каковы бы они ни были и как бы их не оценивать, стали быстро рушиться. Крестьяне, получившие и свободу, и землю (за выкуп) стали «чужими», и отношения с ними большей частью строились на деловой основе, хотя все же по привычке на них иногда смотрели, как на «своих». А бывшие дворовые, которым земли не полагалось, получили только свободу – свободу умирать с голоду. Еще усадебные специалисты так или иначе могли устроиться. А лакеи и горничные, умевшие только подавать, уносить, убирать и подтирать, остались – как осенние листья на ветру. В некоторых усадьбах заслуженных стариков – камердинеров, дворецких, дядек и нянек – все же как-то содержали на прежнем пепелище. «В 1890–1900 годах многие из сверстников деда, бывших дворовых, служивших у Кашкиных «до воли» и продолжавших служить и после, были еще живы. Некоторые еще работали, а те, кто уже не мог, если был одиноким, поселялись в специальном доме при усадьбе и кроме дарового питания получали и маленькую пенсию. Малейший намек управляющего на обременительность для хозяйства такого порядка вызывал у деда досаду, а при повторении и раздражение» (112; 38). Часть прислуги теперь работала у своих прежних владельцев по найму, все теми же лакеями и горничными, причем господа, не способные отрешиться от устоявшихся привычек, пытались по-прежнему помыкать ими, а они, по той же привычке, терпели. А большей частью эти бесприютные и неприкаянные люди разбрелись по свету.