Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Как обычно, новая тетрадь открывалась программной записью:

Не безумной ли я, что даю улетать времени, которое не стои2т ни минуты. Что я сделал? Что я делал? Двадцати лет моей жизни не стало! Где искать мне их в истории моей жизни. Двадцать лет я душевно проспал.

В последние два года написал Елегию; деятельнее ничего не было для моего разума. Что я читал? Коцебу и Шиллера. Когда буду читать историю? Когда голова моя будет в той деятельности, которую я почитаю целью жизни моей и всякого человека?

Все бы переменил теперь в своей прошедшей жизни. Нет! Почти все! То пусть навсегда остается, что заставляет меня теперь проливать иногда слезы, что иногда меня трогает, когда я ввечеру сижу подле <���одно слово нрзб.> за фортепиано. Чему обязан своими приятнейшими воспоминаниями. – Савинскому подворью, наконец, собраниям в доме Воейкова, и мало ли еще чему, приятному и неприятному! Что горестнее было моей болезни? Но и о ней приятно вспоминать теперь. О тех печальных зимних днях, когда я приходил в больницу к Мудрову [132], о том утре, в которое был у Рихтера, о том времени, когда целые дни плакал и обнимал мысленно брата.

<���…> Что, наконец, будет со мною? В будущем не вижу радостного… Какие непреодолимые, мучительные препятствия предвижу в главном моем предназначении… Но и в нем еще не заключается мое щастие. Виноват ли я в етом? Я не вижу щастия в том, чего еще совсем не знаю, но – что! оставляя все судьбе, не буду противиться; буду действовать там, где мне действовать должно. Буду смотреть на желтеющие деревья, буду вспоминать прошедшую осень и чувствовать осень моего сердца. –

Так увядают и мои лестные надежды, так я прощаюсь с своими планами; но есть ли уж им нельзя исполниться, то не хочу расстаться с тоскою души моей! (1239: 2–3)

Переживания, воплотившиеся в этом фрагменте, глубоко конфликтны. С одной стороны, Андрей Иванович занимает позицию, найденную им с первого дня работы над дневником, – проецирует в будущее свой идеализированный образ и, исходя из него, подвергает себя строгому суду. В этой перспективе все двадцать лет его жизни – исключения не сделано даже для раннего детства – были растрачены впустую. Теперь он требует от себя «деятельности», которая соответствовала бы его представлениям о предзназначении человека.

С другой стороны, автор дневника уже чувствует наступившую «осень сердца» и готов жить одними воспоминаниями. Своего рода граница между двумя этими эмоциональными матрицами проходит по фразам: «Все бы переменил теперь в своей прошедшей жизни. Нет! Почти все!» Если венерическое заболевание и визиты к доктору Рихтеру, от которого он возвращался, плача от ужаса, что врач расскажет о его прегрешениях отцу, относились к «приятнейшим воспоминаниям», то менять в прошедшей жизни не нужно вообще ничего, любое прошлое прекрасно уже тем, что оно миновало.

В рамках первой из этих матриц Андрей Иванович причисляет к эпохе «душевного сна» и свои литературные упражнения. Еще уезжая из Петербурга в Вену, он досадовал, что за время жизни в столице «больше ничего не сделал, как только прочел „Новую Элоизу“». Теперь он жалел, что слишком усердно предавался чтению немецких авторов, причем не только Коцебу, у которого находил «разбойническое чувство degéneré, вышедшее из своих пределов» (1240: 21 об.), но и Шиллера, которого раньше называл «властелином и сладостным мучителем сердец» (ВЗ: 100). К числу бесполезных занятий Тургенев причисляет и сочинение «Элегии», некогда позволившее ему «иметь минуты поэта» (Там же, 123). Полугодом раньше, в марте, он писал, что, утратив стремление «быть известным в литературе», он бы «умер духом», теперь он временами готов отказаться и от любимых авторов, и от собственного поэтического творчества.

И Карл Моор, и Сен-Пре, и Вертер искали великого поприща – один в предводительстве шайкой разбойников, другой – в опасном кругосветном путешествии, третий – в службе при дворе. Но все они предались этим занятиям, пережив любовное крушение, и всем в конце концов суждено было возвратиться туда, откуда они бежали, чтобы до конца испить чашу бедствий, приуготовленную страстью.

Недовольство собой побуждало Тургенева искать альтернативные ролевые модели, а главное – эмоциональные матрицы, обрести которые он рассчитывал в исторических сочинениях. Его привлекали гражданские добродетели – Андрей Иванович занимался переводом на русский язык книги И. В. Архенгольца «Англия и Италия», содержащей апологетическое описание английской политической системы, и делал выписки, по преимуществу посвященные греческой и римской истории, из «Всеобщей истории людей и империй» Э-Б. Кондильяка.

Думая о героях прошлого, Андрей Иванович хотел представить себе их образ чувствования. 20 сентября он вносит в дневник «прекрасную мысль», пришедшую ему в голову:

Не надобно, чтоб греки или Римляне (говоря в трагедиях и не в одних трагедиях) давали вес словам: гражданин, право гражданства, отечество, свобода и пр. Надобно, чтоб ето было для них нечто обыкновенное, чтобы они думали, что иначе и быть не может. Оттого и редко бы упоминали о них; но весь ход их действий, всякая их мысль, каждый поступок показывал бы ясно, что они такое и отливал бы, так сказать, их maniѐre d’être en tout sense [cпособ существовать в полном смысле (фр.)] (1239: 15 об.).

Чтобы понять греков или римлян, Тургеневу надо было интериоризировать их переживания, а для этого требовалось в «отдаленном созерцании» превратить их в персонажей художественного произведения и заставить говорить. «Как о сю пору не сделают трагедии из Тимолеона!» – сокрушался Андрей Иванович, прочитав у Кондильяка рассказ о коринфском республиканце, пожертвовавшем ради отечества братом (Там же, 46 об.), а потом воображал себе побежденного Ганнибала «у ветхого дуба», когда «отзываются в слухе его звуки прежних побед и чувство прошедших радостей воспламеняет угнетенное его сердце» (Там же, 47).

На страницах дневника, который он вел в Вене, Тургенев постоянно обвиняет себя в праздности и лени, пускаясь одновременно в пространные восхваления деятельности, которую он называет «лествицей к совершенству» (Там же, 13 об.), «жизнью вселенной, жизнью души человеческой» (Там же, 27), «пищей всего доброго» (Там же, 40 об.) и др. Однако именно эти повторяющиеся панегирики создают впечатление, что сам Андрей Иванович не совсем ясно представлял себе, о какой, собственно, деятельности идет речь.

Никакой другой достойной сферы жизненной активности, кроме литературы, он не мог себе вообразить. Чтобы великие тени прошлого ожили, надо было проникнуться их чувствами и изобразить их переживания, т. е. написать о них. Поняв, как должны говорить «в трагедиях и не в одних трагедиях» греки и римляне, Тургенев перечисляет главные свои цели в жизни: