Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Страдавший манией преследования Родзянко был склонен винить Тургенева во многих своих злоключениях. Еще в феврале, недавно вернувшись в Петербург, Тургенев писал Кайсарову, что

Родзянка с жаром, слезами жалуется, что я злодей его, что я очернил его перед всеми общими нашими приятелями, Воейковым, Жуковск<���им> и пр., а вся моя вина в том, что я иногда только шутил над ним, и то не иначе как в глаза (840: 20).

Теперь же он оказывается готов по крайней мере отчасти принять обвинения душевнобольного товарища: «Много я обращался на себя, смотря на него. Естьли есть и моей рукой вложенное семя его безумия?..» (272: 57 об.). На известия о помешательстве Данилова и Родзянки он откликается не горьким примирением с фатумом, которым проникнута заключительная реплика Пилада в расиновой «Андромахе», а очередной цитатой из «Вертера», где безумец предстает не только страдальцем, но и баловнем судьбы: «Unglücklicher! und auch wie beneide ich deinen Trübsinn, die Verwirrung deiner Sinne, in der du verschmachtest» [«Бедняга, а я-то как завидую твоему безумию и гибельному помрачению чувств» (нем., пер. Н. Касаткиной)] (272: 57–57 об.).

Письмо от 30 ноября из второй части романа Гете начинается с апологии безумия, а завершается прославлением смерти и добровольного ухода из жизни:

Счастлив ты, что можешь приписать свое злосчастье земным препонам! Ты не чувствуешь, не понимаешь, что в твоем сокрушенном сердце, в твоем смятенном уме – причина всех горестей, и ни один король на свете не поможет тебе <���…> Я вернулся, Отец мой! Не гневайся, что я прервал странствие, которое, по воле твоей, мне надлежало претерпеть дольше! (Гете 1978: 75)

В письме Жуковскому, где Андрей Иванович говорил о родительских подозрениях, о своей потребности в «лошадиной работе» и о желании стать спокойнее, он в том числе подробно рассказывал о своих последних читательских впечатлениях:

В моих литературных вкусах происходит какая-то революция. Все теперь в ферментации, и я не знаю, что хорошо, а что дурно. <���…> Я, брат, читаю теперь Raynal и Мабли; первый слишком часто завирается, второй вселяет в меня твердость и спокойствие, презрение к глупым обстоятельствам и возвышает несколько душу мою над ними. По крайней мере, я хочу, чтоб он производил надо мной это действие (ЖРК: 425–426).

«Революция» в литературных вкусах была связана с обстоятельствами его душевной жизни. Теперь Андрей Иванович искал утешения в стоической этике Мабли, требовавшего подчинения личных страстей общественному благу. Тургенев сделал в дневнике несколько выписок из трактатов Мабли – «Бесед Фокиона об отношении политики к морали» и «Принципов морали». Соглашаясь с французским мыслителем в его критике страстей, Тургенев все же не смог до конца принять его отношения к любви, которую Мабли, по выражению Андрея Ивановича, «представлял вредною слабостью души»:

Как бо искушен быв, может и искушаемым помощи! Non ignara mali, miseris succurrere disco [Познав несчастье, я научился помогать несчастным (лат.)].

Тогда только свобода от любви может иметь свою цену, когда она приобретена трудными сражениями с етой страстью; а не когда сердце ограждено от нее холодностью и природным спокойствием. Страдания, отчего бы ни происходили, выделывают душу и служат ей вместо очистительного горнила. Любовь заставляет страдать и мучиться, придает самым мукам какое-то чувство, которое проливает в душу отраду и свет, часто возвышает ее и следственно противна тем нещастиям, от которых душа приходит в недвижимость и –

Есть ли только могу я говорить о существе и действиях сей божественной страсти! Прости мне Мабли: что в етом я не могу быть покорным учеником твоим! Но был Руссо! (272: 55–55 об.)

На первый взгляд, весь этот пассаж выдержан в характерном для дневников ключе – «божественная страсть» противопоставлена здесь «холодности и природному спокойствию», а стоицизм Мабли отвергается ради пламенной философии Руссо, которого Андрей Иванович по-прежнему считает своим учителем. Однако акценты в этой апологии любовных страданий расставлены совершенно по-новому. Тургенев намечает здесь новое понимание любви, которое, как всегда, связано у него с новым пониманием важного для него писателя.

В центре внимания автора дневника оказываются не любовные переживания как таковые, но «свобода от любви», купленная ценой страданий и «трудных сражений» с чувством. Именно такая свобода противопоставлена душевной «недвижимости». Можно сказать, что Тургенев по-прежнему осуждает «холодность» чувств, но готов понять и принять их «охлаждение», если они прошли через «очистительное горнило» страсти.

Не уверенный в том, что он имеет право рассуждать на эту тему, Андрей Иванович приводит в подтверждение своей мысли подряд две цитаты, выражающие сходную мысль, – одну («искушен быв, может и искушаемым помощи») из второй главы апостольского Послания к евреям, а другую («Non ignara mali, miseris succurrere disco») – из «Энеиды» Вергилия.

Тургенев писал Жуковскому, что и в Вене, и в Петербурге «восхищался Виргилием в оригинале» (ЖРК: 422). Тем не менее наверняка эта цитата попала в его дневник из Руссо, написавшего в четвертой книге «Эмиля», что он «не знает ничего прекраснее и глубже, трогательнее и истиннее этого стиха» (Руссо 1981: 282). Только собственный опыт страданий позволяет понимать страдания другого.

В словах апостола Павла речь идет о Христе, поставленном в рассуждениях Тургенева в один ряд с Руссо. Эта параллель, на полвека предвосхищающая искания Льва Толстого, получает в дневниковой записи дальнейшее развитие:

Как дорога должна быть человеку его Selbstheit. Как он должен быть всегда он и везде сохранить ее, хотя бы наставником его был Руссо и Фенелон. Виланд сказал ето, даже говоря о Христе [155]. Не я (человек) должен войти в Руссо, но Руссо в меня и сделать меня собою.

Какой первой добродетели, кажется, в нашем свете должно учить детей. Презрению людского мнения, предварив ее любовью к добру (272: 55 об. – 56).

Тургенев еще не знал слов «личность» и «индивидуальность», но он пишет о «Selbstheit» – самости, своеобразии, непохожести на других, которая формируется внушенным с детства «презрением людского мнения» и оберегается от всех внешних воздействий. По мнению Тургенева, не следует подражать Руссо, но должно вбирать в себя наставления великого женевца и следовать его правилам жизни, таким образом становясь подобным ему.

В глазах юного Андрея Ивановича Руссо оказывается подобен Христу еще и благодаря масштабу пережитых им гонений. Страдания, выпавшие на долю женевского мыслителя, – это, в известном смысле, его крестные муки, которые придают цену мудрости и опыту. Во фрагменте «Эмиля», где Руссо приводит запомнившуюся Андрею Ивановичу максиму Вергилия, речь идет о том, что испытанные в прошлом и предощущаемые в будущем несчастья делают человека чувствительным к страданиям ближнего.