Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

В такого рода конфликтах и размолвках отразилась эмоциональная матрица, определявшая тип переживания, характерный для розенкрейцерского круга. Все события оценивались на фоне высшего идеала мистического братства, которое должен был представлять собой орден. Работа над переводами, призванная сблизить Кутузова и Тургенева, превратившись в «должность», сделала их равнодушными друг к другу, а апостол любви Новиков, которому подобало объединять души ближних, вольно или невольно разделил их. После продажи дома, где размещалась Типографическая компания Новикова, Трубецкой писал Кутузову, что эта сделка

улучшила между многими из бывших наших членов дух ропота и от того просходящей нелюбви и подозрения, которыя уже было меж нами зачали являться <���…> всего описать я не в силах, да и не хочу, ибо я хочу все сие предать вечному забвению, но скажу ко утешению нашему, что сей случай прекратил все неудовольствия и теперь царствует между нами та любовь и согласие, которые были прежде и которые стали уже было совсем исчезать (РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 1. № 1392. Л. 54 об.).

Внезапный переход от «нелюбви и подозрения» к «любви и согласию» не мог оказаться прочным – Кутузову, во всяком случае, состоявшийся в его отсутствие раздел имущества показался «неправедным» (Барсков 1915: 189–190).

Изощренная и запутанная система доверительности и секретности внутри масонства и в его отношениях с внешним миром не становилась проще в условиях правительственной слежки. Мы не знаем, по какой причине Кутузов в своем пронзительно откровенном письме Тургеневу написал, что не хочет «сказать важнейшего». Им в равной мере могли двигать человеческая деликатность, желание сохранить доверенную ему тайну или опасения, что письмо попадет в недобрые руки.

Сохранившаяся переписка московских масонов начала 1790-х годов была рассчитана на перлюстрацию (см.: Барсков 1915: x–xi). Продолжая с разной степенью откровенности и подробности обсуждать свои дела и делиться друг с другом новостями, мыслями и дружескими чувствами, авторы писем в то же время с назойливыми постоянством и подробностью пишут о своей безусловной приверженности трону и алтарю, об отвращении, которое вызывают у них французские события, и о надежде, что императрица не поверит лживым наветам о том, что они вынашивают какие-то злые умыслы (Там же, 15, 17, 23–26, 84–88, 190–191 и др.). Нет оснований сомневаться в искренности этих заверений в лояльности, но также ясно, что они предназначались не только непосредственным адресатам. Развеять подозрения, которые испытывали насчет розенкрейцеров власти, такие уловки не могли, а иногда, кажется, и усугубляли их.

В 1785 году король Баварии сначала запретил орден иллюминатов, а затем опубликовал его секретные бумаги, из которых явствовало, что в Германии существовало достаточно многочисленное подпольное братство, ставившее своей задачей упразднение существующих династических государств и традиционных церквей. Иллюминаты поначалу не были связаны с масонами, но позднее решили использовать закрытые ложи для пропаганды и распространения своих идей. Европейские монархи, общественное мнение и, не в последнюю очередь, сами масоны были поражены, узнав о существовании разветвленного тайного общества, принявшего в их глазах совершенно гипертрофированный масштаб. Высшее руководство берлинских розенкрейцеров даже разослало по всем ложам тайный циркуляр с требованием следить, чтобы в орден не проникли иллюминаты, и объявило о «силлануме» (см.: Вернадский 1999: 113–114; Кондаков 2012: 255–258).

Стремясь убедить непрошеных читателей писем в своей лояльности и невинности, Кутузов написал Трубецкому, что в «заговоре против святости и порядка», торжествующем во Франции, «не последнюю роль играют господа иллюминаты», которых, по его сведениям, «и в нашем отечестве есть не мало». Он призывал московских друзей блюстись от «сих извергов», поскольку «истинный свободный камещик, что истинный христианин, должен быть непримиримым врагом всякого возмущения противу законной власти и общественного блага». Кутузов не сомневался, что «недалеко то время, в которое монархиня узнает наших клеветников и увидит, какое различие между ими и нами» (Барсков 1915: 200).

В ответном письме Трубецкой подхватил и усилил интонацию праведного негодования:

Описание твое об иллюминатах и их сообщниках привели в ужас всю внутренность моего сердца и наипаче слова твои, что ты знаешь, что и в нашем Отечестве есть таковыя изверги, меня до крайности поразили, ты знаешь мои чувства и мои и правилы, и, следовательно, тебе легко представить чувства мои при чтении сих слов. Друг мой, старайся и старайся всеми силами и не жалея ни трудов, ни денег узнать, кто именно сии изверги в отечестве нашем, долг всякого гражданина и християнина есть таковых обнаруживать, и ежели бы можно было хоть одного из них узнать, то бы и другие по нем открылись. Я и Лопухин коль сильно поражены мы были сим известием. Старайся, мой друг, исполнить долг твой и, ежели нельзя поименно узнать хоть однаго из сих извергов в Отечестве нашем, то, по крайней мере, опиши мне, по чему и по каким признакам таковых людей узнать можно (Там же, 202).

Все эти пылкие излияния не произвели, однако, ни малейшего впечатления на тех, кто следил за перепиской. В копии письма, изготовленной московским почт-директором И. Б. Пестелем для военного губернатора города князя А. А. Прозоровского, во всем приведенном фрагменте подчеркнуты слова «Ты знаешь, что и в нашем Отечестве есть таковыя изверги» (РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 1. Ед. хр. 1392. Л. 126). Внимание перлюстраторов привлекла только осведомленность интересующих их персонажей о деятельности иллюминатов в России. Вместо того чтобы оправдаться, Кутузов и Трубецкой только ухудшали свое положение.

Впрочем, розенкрейцеры и не рассчитывали умилостивить тех, кого они называли «клеветниками». За спинами участников и непрошеных читателей переписки и даже поверх всевидящего ока начальников лож вновь расположилась главная читательница и зрительница, прекрасно понимавшая правила предложенной ей игры.

По некоторым довольно неясным сведениям, дошедшим до нас, можно предположить, что в начале своего царствования Екатерина в целом благосклонно относилась к масонству (см.: Вернадский 1999: 39–40; Пыпин 1916: 110). Эти данные подтверждаются выбором сотрудников в деле монументального исправления нравов, которое она предпринимает в эти годы. Программный маскарад «Торжествующая Минерва», наряду с Бецким, готовили масоны А. П. Сумароков и М. М. Херасков (см.: Погосян 2010). Вскоре после маскарада Херасков был назначен директором Московского университета. Один из ведущих русских масонов того времени И. П. Елагин был сделан секретарем по принятию прошений, а потом директором императорских театров. Конечно, сам по себе кадровый ресурс, которым располагала императрица, был невелик, и позволить себе разбрасываться образованными людьми она не могла. И все же очевидно, что в то время визионерство и утопизм, характерные для масонов, не противоречили ее планам и замыслам.