Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Первая из комедий антимасонского цикла называлась «Обманщик» – императрица использовала один из возможных переводов второго названия «Тартюфа» («Tartuffe, ou L’imposteur»). Екатерина, впрочем, в своих французских письмах называла «Обманщика» и «Обольщенного» «Le Trompeur» и «Les Trompés» (Там же, I: 342). Возможно, она не хотела слишком явных ассоциаций с Мольером (хотя мотив самозванчества, присутствующий в слове «imposteur», вполне подходил герою ее комедии), возможно, стремилась сохранить парность французских названий обеих пьес. В любом случае и «Обманщик», и «Обольщенный», и, в несколько меньшей степени, «Шаман сибирский», завершивший осенью 1786 года антимасонский цикл комедий, представляют собой вариации на тему мольеровской пьесы [45].

Во всех этих трех комедиях состоятельный и знатный человек, имеющий дочь на выданье, приглашает к себе в дом лицемера и мошенника, стремящегося воспользоваться его доверчивостью и обобрать до нитки. В первых двух, как и у Мольера, сам хозяин по доброй воле отдает или собирается передать в руки проходимца все свое состояние, а в «Обольщенном» хочет к тому же выдать за него свою дочь. При этом, опять-таки в соответствии с образцом, часть домашних, и в том числе слуги, видят проходимца насквозь и пытаются раскрыть глаза главе дома, который, тем не менее, остается глух ко всем их предостережениям, пока, наконец, лицемер не сбрасывает маску. В соответствии с комедийным каноном, действие заканчивается счастливой свадьбой дочери прозревшего героя с избранным ею женихом.

Однако более всего екатерининские пьесы сближает с их классическим прототипом способ разоблачения обманщика. В самый критический момент помощь приходит от престола, причем это вмешательство происходит за сценой – персонажи комедий, как и зрители, узнают о его благотворных последствиях только по рассказам. Бдительное око государя видит лжеца насквозь там, где подданные могут обманываться, и именно его незримое, но ощущаемое всеми присутствие обеспечивает порядок и безопасность в державе.

Между трилогией Екатерины и ее образцом существовали и значимые различия. Государыня не могла допустить на сцене речей, ставящих под сомнение святость супружеского обета, даже если они исходили из уст отрицательного героя, поэтому ничего подобного сцене домогательств Тартюфа, пытающегося соблазнить Эльмиру на глазах у прячущегося под столом мужа, мы в ее комедиях не найдем [46]. Кроме того, мольеровский обманщик действует в рамках существующих правил и законов, и, чтобы расстроить его козни, требуется личное вмешательство короля. В значительно более гармоничном социальном мире, который рисует императрица, мошенникам, чтобы достигнуть своих целей, приходится прибегнуть к преступлениям, поэтому для восстановления порядка оказывается достаточным пристава или городничего.

И наконец, Тартюф изображает себя благочестивым последователем господствующей церкви, в то время как шарлатаны екатеринских комедий исповедуют учения, не имеющие отношения к православию, – в двух случаях это просто чужаки [47]. Характерно, что если главными гонителями мольеровской комедии выступили клерикальные круги, то высшее православное духовенство восприняло высочайшую комедиографию с полным энтузиазмом. Как рассказала императрица Гримму, одно из представлений «Шамана сибирского» посетил полный состав Синода, члены которого «смеялись как сумасшедшие и хлопали изо всех сил» (СИРИО XXIII: 374).

Заставив митрополитов и архиепископов, в том числе, вероятно, архиепископа Платона, подозревавшегося в симпатиях масонам и давшего сочувственный отзыв о Новикове (см.: Лихоткин 1972), хохотать и аплодировать на театральном спектакле, императрица продемонстрировала свое единство с церковью, становившейся тем самым одной из опор инициированной ею кампании. Реакция московских зрителей и членов Святейшего синода на высочайшие комедии должна была показать, как возможные полицейские меры против круга розенкрейцеров будут встречены публикой и высшими церковными иерархами.

Главного героя «Обманщика» зовут Калифалкжерстон. Он варит в котлах бриллианты, врученные ему доверчивым Самблиным, а потом пытается их украсть. На сцене он разговаривает с духами и уверяет, что был лично знаком с Александром Македонским. Как известно, прототипом этого персонажа был знаменитый авантюрист граф Калиостро, посетивший Россию в 1779 году. Не исключено, что странное имя обманщика отсылает одновременно к Калиостро и к его учителю и сопернику графу Сен-Жермену, также увлекавшемуся духовидением, алхимическими опытами с драгоценными камнями и распространявшему слухи, что ему несколько тысяч лет. По свидетельству Храповицкого, Екатерина «поздравляла себя», что никогда не верила шарлатанам, «разумея Сен-Жермена и Калиостро» (Храповицкий 1901: 5).

Императрица вспомнила о Калиостро, поскольку через пять лет после отъезда из России он вновь всплыл на международной сцене как участник еще одного грандиозного скандала – в начале 1785 года граф, вместе со своим покровителем кардиналом Роганом, был арестован по обвинению в присвоении бриллиантов французской королевы.

Екатерина внимательно следила за парижскими происшествиями. С самого начала она не верила в виновность Рогана. «Но если он просто одурачен? Разве у вас это считается преступлением? Как увеличилось бы число преступников, если бы к ним начали относить и жертв мошенников», – писала она в Париж Гримму (СИРИО XXIII: 366). Императрица сразу же отвела кардиналу роль обманутого, а Калиостро – обманщика [48]. Однако если обведенный вокруг пальца кардинал заслуживал, по ее мнению, только презрительной насмешки, то его протеже вызывал у нее настоящую ярость.

Это негодяй и мошенник, которого следовало бы повесить: это остановило бы новейшее помешательство, побуждающее принимать на веру оккультные науки, которое так сильно распространилось в Германии и Швеции и начинает прививаться у нас, но здесь мы наведем порядок, –

писала она Гримму в марте 1786 года, когда в Москве завершалось первое следствие, связанное с деятельностью розенкрейцерского кружка (Там же, 375). Сила высочайшего гнева, звучащего в этих словах, была связана еще и с иллюминатским скандалом [49]. Екатерина не была готова проводить различия между разными ветвями масонского движения – в ее глазах берлинские и московские мистики, баварские иллюминаты и парижский шарлатан составляли единое целое.

Как писала сама Екатерина Циммерману, «в первой комедии она изобразила Калиостро, <���…> а во второй – одураченных им (ses dupes)» (Zimmerman 1906: 19–20). В Петербурге Калиостро жил в доме И. П. Елагина и демонстрировал там свои алхимические и медицинские опыты (см.: Зотов 1875: 64–67). Среди их участников был, вероятно, и барон А. С. Строганов, про склонность которого варить «из камней золото» написал Державин в «Оде на счастье» (Державин 1864–1866 I: 245; cр.: Тихонравов 1898: 214–215). Однако петербургские вельможи, ставшие жертвами его надувательства, не были розенкрейцерами, да и самого ордена в пору его визита в Россию еще не существовало. Тем не менее Екатерина сочла нужным объединить заезжего авантюриста и московских мистиков в едином сатирическом цикле.