Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Угрозы в адрес масонов, которые Екатерина отчетливо сформулировала в своем комическом цикле, были реализованы только шестью годами позднее. 13 апреля 1792 года Екатерина подписала указ, предписывавший московскому главнокомандующему князю Прозоровскому начать следствие против Новикова и его единомышленников, а 24 апреля князь отправил за подозреваемым в его имение Авдотьино «майора гусарских ескадронов князя Жевахова, офицера исправного и надежнаго, с 12 гусарами, с одним обер и унтер-офицером и капралом» (Илловайский 1863: 13). Непосредственными зрителями этого драматического задержания опасного преступника оказались лишь крестьяне Новикова и его дети, на которых оно произвело в буквальном смысле этого слова сокрушительное впечатление. По позднейшим свидельствам, с сыном Новикова случился эпилептический припадок, а «старшая дочь впала в неизлечимую болезнь» (Лонгинов 1867: 316).

Избыточность принятых мер неприятно поразила некоторых современников. По словам графа К. Г. Разумовского, Прозоровский «расхвастался как будто город взял, стариченка, скорченнаго гемороидами, взял под караул, да одного десяцкого или бутошника за ним послал, так бы и притащил его» (Лопухин 1990: 49). Однако воспитательный эффект ареста был вполне очевиден. 17 мая Прозоровский писал допрашивавшему Новикова в Петербурге С. И. Шешковскому, что князь Трубецкой хотя и «велик» между розенкрейцерами, но «испугался и плачет» (СИРИО II: 106).

Одной из загадок истории с разгромом розенкрейцерского кружка была непропорциональность наказаний, которым были подвергнуты его члены. Если сам Новиков был приговорен к пятнадцатилетнему заключению в Шлиссельбургской крепости, то Трубецкой, Лопухин и Тургенев были лишь допрошены и высланы в свои деревни (для Лопухина этот приговор был впоследствии смягчен), а все остальные, по существу, отделались легким испугом. Эта позиция государыни вызывала обеспокоенность у Прозоровского. Не решаясь утруждать вопросами императрицу, он неоднократно делился своим недоумением с Шешковским, допрашивавшим Новикова, и пытался угадать причины избирательности проводившегося дознания:

Но позвольте мне по-дружески Вам сказать, я не понимаю конца сего дела. Как ближайшие его (Новикова. – А.З.) сообщники, если он преступник, то и те преступники. Но до них, видно, дело не дошло. <���…> По дружбе вашего пр-ва ко мне спрошу вас приватно, прочия учредные сей шайки как-то Гамалей, Поздеев, Чулков, Енгалычев, Херасков, Чеботарев и Ключарев по допросам известной персоны разве не так важны, как сии трое (Лопухин, Трубецкой и Тургенев. – А.З.), правда сии более были движителями сей материи (Там же, 107–108).

Екатерина, однако, действовала в точном соответствии с подходами, обозначенными в ее комедиях. Она выстроила в уме иерархию обманщиков и обольщенных, и зрелищное задержание главного злоумышленника должно было полностью обезвредить всю цепочку, парализовав ужасом ближайших сообщников, раскрыв глаза жертвам обмана и послужив для публики предостережением о грозящей опасности.

Как и в случае с «Федулом и его детьми», сюжет, разыгранный на театральных подмостках, получил выразительное жизненное воплощение. Императрица не имела возможности взять под караул кого-нибудь из лидеров розенкрейцеров непосредственно в зале придворного театра. Но эта часть задуманного ею спектакля была с успехом доиграна ее приближенными в подмосковном селе Авдотьино и в ходе разбирательства по новиковскому делу.

Не исключено, что новая внесценическая постановка императрицы по мотивам собственной драматургии должна была непосредственно следовать за предыдущей. 11 февраля 1791 года, когда Елизавета Уранова бросилась в ноги императрице, моля защитить ее от домогательств Безбородко, самого графа не было ни в театре, ни вообще в Петербурге. Он в конце января уехал на две недели в Москву и вернулся 13 февраля, как раз к свадьбе актеров.

Московские розенкрейцеры не сомневались, что Безбородко отправился в Москву со специальным поручением сделать им «осмотр или следствие» и на месте принять решение о начале следственных действий (Григорович 1879–1881 II: 469). Дополнительно их убеждало в этом то, что в поездке графа сопровождал бывший московский полицмейстер и губернатор Н. П. Архаров, который, как было принято считать, хорошо понимал обстановку в древней столице и настроения ее обитателей. Во время пребывания графа в Москве князь Прозоровский докладывал ему, что человек в доме Тургенева, находящийся «у частного пристава в конфиденции», наблюдал за тем, как хозяин дома и Лопухин жгли бумаги (Григорович 1879–1881 II: 469). Позднее Лопухин в своих «Записках» утверждал, что указ о начале следствия был уже заготовлен, но граф принял решение не передавать его Прозоровскому «по своей проницательности, по мягкосердечию своему, а может быть по некоторым личным уважениям дворским» (Лопухин 1990: 46). Под «личными уважениями» мемуарист имел в виду нежелание Безбородко раздражать наследника престола, благоволившего к масонскому кругу. По словам Лопухина, сам Прозоровский позднее сетовал за это на Безбородко [51]. Так или иначе, годичная отсрочка нимало не убавила ни эмоционального воздействия задуманного действа, ни его дидактического эффекта.

Если арест Новикова продемонстрировал силу внешних, «театральных» приемов создания нужных аффектов, в данном случае чувства страха, то другой эпизод следствия демонстрирует столкновение различных эмоциональных режимов и несхожих представлений о природе человеческих переживаний. Оказавшись под следствием, Лопухин хорошо понимал как суть и серьезность предъявленных ему и его товарищам обвинений, так и то, что деятельность московских розенкрейцеров не просто казалась Екатерине подозрительной, но и действительно велась вопреки целому ряду ее прямых распоряжений и предостережений (см.: Лопухин 1990: 56–57, 70; Лонгинов 1867: 0125–0126; 0134–0135 и др.). Свои признательные показания он завершил патетическим обращением к императрице, заверяя ее, что, хотя действия его могли казаться предосудительными, побуждения были чисты:

Государыня! я не злодей, и не только когда-либо обращалось во мне хотя единое помышление, противное счастливому подданству Тебе, благоутробнейшая Монархиня, но никогда не упражнялся я в том, где бы находил или даже подозревал хотя бы тень криминального. Свидетель сего, дерзну сказать, Господь Спаситель и Бог мой, Иисус Христос, и печатлею сие чистосердечное признание мое слезами не ропота и страха <���…> не таковыми слезами, Государыня, но слезами чувствительности сердца, не ощущающего в себе умышленных преступлений против Тебя, Великая государыня, – сердца, всегда исполненного вернейшим подданством к тебе и любящего, смею сказать, добродетель (Лонгинов 1867: 0141).