Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Сокрушен во глубине сердца моего ужасною мыслию, что я имел несчастие быть отвергнут из числа моих сверстников, которых Ваше Императорское Величество пожаловать соизволили в генерал-майоры и не находя в совести моей ничего такого, чтобы укоряло ее малейшим преступлением <���…> приемлю дерзновение принести к престолу Вашего Императорского Величества всеподданнейшее мое глубокою печалию исторгнутое прошение возвратить спокойствие жизни моей оправданием меня в глазах общества (ОР РНБ. Ф. 499. Ед. хр. 1. Л. 3) [70].

Муравьев активно прибегает в этих официальных письмах к риторике чувств, полагая, что апелляция к собственным душевным страданиям может стать аргументом, подтверждающим его право на производство в следующий чин. Он утверждает, что карьерная неудача лишила его «спокойствия жизни» и будет выглядеть «в глазах общества» как «оскорбляющее унижение». Здесь нельзя обнаружить ни малейших следов намерений вернуться в лоно семейства и искать истинного счастья в безвестном существовании. В этой сфере его жизни эмоциональная матрица, побуждавшая его уверять жену, что перспектива быть забытым двором не страшна для него, если только она будет и впредь любить его таким, каков он есть, оказывалась решительно неприменимой. Напротив того, Муравьев не сомневается, что только покровительство сильных мира сего способно вывести его из «глубокой печали».

Неизвестно, тронуло ли отчаяние Михаила Никитича сердца Безбородко и Павла I или за него заступился августейший воспитанник, но его дела очень скоро приняли благоприятный оборот. 18 июля 1797 года он был наконец произведен в столь желанный им чин генерал-майора (см.: Западов 1988: 311). Его дальнейшая служебная карьера оказалась исключительно успешной, особенно после вступления Александра Павловича на трон в 1801 году. Муравьев умер в 1807-м в высоком чине тайного советника и должности товарища министра народного просвещения.

Внутренний мир Муравьева не может быть понят в рамках сакраментальной оппозиции искренности и лицемерия. В его письмах жене и в его обращениях к Безбородко и государю с равной силой проявились совершенно различные эмоциональные матрицы. Муравьев, с одной стороны, ясно осознавал это противоречие, но, с другой, не видел в нем угрозы для собственной идентичности. В заключительном письме жене из Москвы он пишет о будущем их «любезных детей, предмете их заботы, который станет и залогом их счастья»: «Nicaut marchera, parlera, pensera, sentira, servira et Marion se mariera» [«Нико будет ходить, разговаривать, думать, чувствовать, служить, а Марион выйдет замуж» (фр.)] (36). При всех проблемах, которые вызывала у него необходимость одновременно «чувствовать» и «служить», он не мог представить для любимого сына иной судьбы.

Между тем в то время, когда он создавал свой «Московский журнал», в русской дворянской культуре уже начал обозначаться поколенческий сдвиг от эмоционального режима, допускавшего сегментацию внутренней жизни человека, к императиву единства его внутреннего устройства. Эта трансформация проявилась в судьбах детей, учеников и воспитанников Михаила Никитича. Несовместимость внутренних принципов и убеждений с долгом службы стала одной из причин, приведших Никиту Михайловича Муравьева и его младшего брата Александра в ряды заговорщиков. На противоположном конце политического спектра ученик Муравьева-старшего император Александр I так и не сумел примирить обязанности и права самодержца с сентиментальными упованиями, внушенными наставниками.

Никто, однако, не сумел сформулировать идеал внутренне целостной личности полнее и афористичнее, чем дальний родственник Муравьева Константин Батюшков, в юности много живший в доме Михаила Никитича и Екатерины Федоровны. Формула Батюшкова «Живи, как пишешь, пиши, как живешь» стала символом веры для поколений русских романтиков. В «Письме И. М. Муравьеву-Апостолу о сочинениях г. Муравьева», напечатанном в качестве предисловия к посмертному изданию сочинений Михаила Никитича и адресованном его двоюродному брату и отцу трех будущих декабристов, Батюшков попытался применить ту же формулу к личности своего воспитателя и кумира: «Счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!» (Батюшков 1989 I: 41, 73).

Письма Муравьева не свидетельствуют о подобной гармонии. Его душевный опыт формировался конфликтом эмоциональных сообществ, к которым он принадлежал. Он писал, чувствовал и жил по-разному. Едва ли это обстоятельство делало его счастливым, хотя и несчастным он себя тоже, судя по всему, не ощущал.

Любое расставание предполагает две стороны, положение которых отмечено асимметрией. Если отъезжающего ожидают новые впечатления и дела, то на долю остающегося выпадает чистая субстанция разлуки. «Письма русского путешественника» и «Московский журнал» написаны из перспективы человека, оторвавшегося от дружеского или семейного круга. Александр Николаевич Радищев в «Дневнике одной недели» увидел эту коллизию с противоположной стороны. Первая фраза «Дневника» «Уехали они, уехали, друзья души моей» (Радищев 1938–1952 I: 139) зеркально отражала эмоциональный и интонационный рисунок прославленного зачина «Писем»: «Расстался я с вами, милые, расстался» (см.: Берков 1949: 414–415). У Карамзина обращение «милые» обозначало друзей, заменивших ему семью. Радищев называл «друзьями души моей» членов своей сложно устроенной семьи.

Не вполне традиционное использование слова «друзья» применительно к ближайшим родственникам появляется у писателя в «Завещании моим детям», написанном в Петропавловской крепости 25–27 июля 1790 года, когда Радищев узнал о вынесенном ему смертном приговоре (Радищев 1938–1952 III: 338, 340; ср.: Кулакова 1950: 153–154). В письмах к своему покровителю А. Р. Воронцову, написанных из Сибири как по-русски, так и по-французски, Радищев называет «друзьями моими» сестру своей покойной жены Елизавету Васильевну Рубановскую и младших детей от первого брака, которых она привезла к нему в Сибирь (Радищев 1938–1952 III: 355 и др.).

Его отцовские чувства были обострены сначала ранним вдовством, а позднее – положением государственного преступника, заставлявшим его постоянно возвращаться к мыслям о вине перед детьми, оставшимися без поддержки и наставления. Вернувшись из Сибири, он пишет своим старшим сыновьям Василию и Николаю о смерти Елизаветы Васильевны и о своем желании их увидеть:

Вот мы и в Москве – любезнейшие друзья души моей, а скоро мы будем дома. Как мне тягостно быть в таком отдалении от вас, хотя мы и не так далеки друг от друга, как прежде и есть надежда свидеться с вами. О, друзья мои, когда же мы сможем наслаждаться этим долго желанным счастьем, которое постоянно удаляется от нас. Вы уже знаете о нашей невозвратной утрате. Да, милые мои друзья, мы потеряли возлюбленную мать, которая опекала ваши младенческие годы (Там же, 500).