Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Павел Александрович был молод, когда погиб его отец, а когда писал свои воспоминания, то при безусловном и трогательном преклонении перед его памятью был исключительно далек от понимания сущности взглядов Радищева (Лотман 1992: 266) [77].

Наиболее развернутая критика концепции Лотмана была предложена Р. Боденом, увидевшим в ней характерное для советских ученых преувеличение политической оппозиционности Радищева. По мнению Бодена, катастрофические домашние и материальные обстоятельства последних лет могли послужить куда более серьезным основанием для самоубийства Радищева, чем политический протест, для которого у него не было никаких оснований, поскольку его деятельность в первые годы XIX века пользовалась поддержкой двора (см.: Baudin 2005) [78].

При всех своих несогласиях с Ю. М. Лотманом, Р. Боден сходится с ним в критическом отношении к биографии, написанной сыном Радищева, в которой видит не свидетельство о последних днях жизни отца, а источник устойчивого мифа о бунтаре и тираноборце (см.: Ibid., 53). Однако такого рода скептицизм не выглядит обоснованным, и дело здесь не только в достоверности фактических подробностей, которые должны были навсегда врезаться в память восемнадцатилетнего юноши, пережившего столь страшное потрясение.

Павел и Екатерина были единственными детьми Радищева, воспитанием и образованием которых неизменно занимался он сам. Их старшие братья во время его ссылки оставались на попечении дяди, а потом учились и служили, а дети Радищева от второго брака были к моменту его смерти слишком малы. Павел Александрович был с отцом все время за исключением периода с 1799 по 1801 год. В прошении к императору Павлу I Радищев называл его «товарищем моего изгнания» (Радищев 1938–1952 III: 533). Зная об особых отношениях, связывавших Радищева с детьми, естественно предположить, что Павел Александрович мог знать о мыслях и душевном состоянии своего отца больше, чем принято полагать.

Павел Александрович вспоминает, что «однажды в припадке ипохондрии Радищев сказал собравшимся свои детям: „Ну что, детушки, если меня опять сошлют в Сибирь?“» (Биография 1959: 95). Судя по упоминанию о «припадке ипохондрии», мемуарист вполне отдавал себе отчет в малой обоснованности подобных страхов, но он рассказывал не о реальных опасностях, угрожавших его отцу, но о его переживаниях.

Преобразовательные проекты Радищева в целом лежали в русле намерений реформаторов первых лет александровского царствования. Однако общность стратегических целей отнюдь не означала полного единогласия. Взгляды Радищева были много радикальнее замыслов его высокопоставленных покровителей (см.: Троцкий 1936) и вполне могли вызывать их неудовольствие, о котором говорят и Пушкин, и Ильинский, и Борн, и Павел Радищев. По словам Павла Радищева, начальник его отца граф Завадовский «дал ему почувствовать, что в другой раз может подвергнуться подобной беде и даже произнес слово Сибирь» (Биография 1959: 95). По свидетельству Н. С. Ильинского, также служившего в Комиссии по составлению законов, Радищев «ходил часто к графу Завадовскому и <���…> искал, чтоб дано было ему 15 000 рублей на поправку разоренного состояния». Однако раздраженный дерзостью мнений и проектов Радищева Завадовский,

наскучив его требованиями и мыслями подобными прежним, не только отказал ему в желаемом, но еще сказал о том, графу Воронцову, его рекомендовавшему. Сей, призвав его жестоко выговаривал и что если он не перестанет писать вольнодумнических мыслей, то с ним поступлено будет еще хуже прежнего (Ильинский 1879: 415).

Маловероятно, что Воронцов действительно угрожал Радищеву репрессиями. Однако он вполне мог выразить чрезмерно ретивому подопечному упреки по поводу радикализма его воззрений, уже некогда навлекшего на самого Воронцова высочайшее недовольство. Утрата благосклонности покровителя, неизменно выручавшего его в самых трагических обстоятельствах жизни и составлявшего его единственную опору, была для Радищева равносильна гибели. Как сказано в «Дневнике», «колико тяжко быть обмануту теми, в которых полагаем всю надежду!» (Радищев 1938–1952 I: 140).

На протяжении десятилетия после ареста Радищев мог, по крайней мере, надеяться на высочайшее снисхождение. Теперь он был полностью прощен и возвращен на службу, но безысходность его положения только усугубилась. В случае новой опалы увеличившееся семейство оказывалось в положении худшем, чем в 1790 году, когда писателю был объявлен смертный приговор. Тогда его дети еще могли рассчитывать на немалое имущество Радищевых и Рубановских, а главное – на неизменную деятельную заботу тетки, заменившей им мать. Теперь у них не было ни того ни другого.

В то же время Павел Радищев не только пишет о «душевной болезни» отца, но касается и пафоса героического тираноборчества, который присутствовал в его самоубийстве. Он приводит написанные Радищевым «незадолго до своей смерти» слова «потомство отмстит за меня (La posterité me vengera)» и вспоминает, что он «допускал самоубийство: Quand on a tout perdu, quand on n’a plus d’espoir» (Биография 1959: 99). Последняя цитата взята из трагедии Вольтера «Меропа» и представляет собой первую строку двустишия, которое в переводе В.В. Майкова звучало как:

В отличие от многих позднейших исследователей Павел Радищев, опиравшийся на опыт непосредственного общения с отцом в последние месяцы его жизни, не считал, что ощущение отчаяния, безысходности и затравленности и непреклонность борца исключают друг друга. Как мемуарист и биограф, он стремился отразить душевный мир своего героя со всей возможной полнотой.

«Дневник одной недели» позволяет нам дополнить модель героического самоубийства по катоновскому образцу еще одной «эмоциональной матрицей», также имеющей театральное происхождение и не менее важной для Радищева в последний период его жизни. Пытаясь отвлечься от горестных мыслей об уехавших друзьях, автор «Дневника» посещает спектакль:

Собрание карет – позорище, карают Беверлеяа, – войдем. Пролием слезы над несчастным. Может быть, моя скорбь умалится. Зачем я здесь?.. Но представление привлекло мое внимание и прервало нить моих мыслей.

Беверлей в темнице – о! колико тяжко быть обмануту теми, в которых полагаем всю надежду! – он пьет яд – что тебе до того? Но он сам причина своему бедствию, – кто же поручится мне, что и я сам себе злодей не буду? Исчислил ли кто, сколько в мире западней? Измерил ли кто пропасти хитрости и пронырства?.. Он умирает… но он мог бы быть счастлив; – о! беги, беги (Радищев 1938–1952 I: 140) [79].

Очевидна глубина самоотождествления автора с героем трагедии, предельная степень его «личной вовлеченности» в переживание театральных впечатлений. Сам автор ставит перед собой и читателями вопрос о природе своего интереса к несчастьям, постигшим героя: «Что тебе до того?», и отвечает на него размышлением о, возможно, ожидающей его перспективе добровольного ухода из жизни [80].