Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Благородный герой пьесы граф Мейнау изведал все разочарования, которые могли выпасть на долю человека. Его ославили на службе и вынудили отказаться от карьеры, обманом лишили половины состояния, его оставили близкие, а главное – бросила любимая жена ради человека, которого он считал своим другом. Проклявший людей граф живет анонимом и проводит все свое время в поиске несчастных, участь которых он мог бы облегчить оставшимися у него деньгами. Между тем раскаявшаяся Эйлалия, жена графа, предается тем же заботам. В финале пьесы супругов примиряют их дети.

Тургенев воображал себе одинокую жизнь со слугой и собакой на тысячу рублей в год. Тысячу талеров годового дохода Мейнау собирается передать жене для помощи бедным, когда узнает о ее исправлении. У графа есть верный слуга, но нет собаки. Зато она есть у одного из облагодетельствованных им персонажей – Старика, которому Мейнау дарит деньги, чтобы тот смог выкупить сына с военной службы. Потерявший жену и разлученный с сыном Старик все же сохранил привязанность к жизни, потому что у него есть преданный пес Фиделио [100].

Герой Коцебу не страдает от «отчаянной» болезни. Но чувство «отверженности» определяло и его переживания, Мейнау считал, что измена жены покрыла его нескрываемым позором в глазах общества, боялся быть осмеянным и скрывался от людей, ища в помощи неимущим утешения среди ужасных зол.

Когда Мерзляков усмотрел сущность «разбойнического чувства» в «раскаянии, смешанном с чем-нибудь усладительным, сильно действующим на наше сердце», Андрей Иванович остался неудовлетворен и предложил заменить раскаяние «чувством несчастия», произошедшего от «нашей собственной вины». В отличие от Карла Моора Мейнау не совершил ужасных преступлений, но и его несчастье стало следствием собственной вины – чрезмерного доверия к людям, обернувшегося безоглядной мизантропией.

В той же записи от 15 января, где Тургенев воображал себя героем Коцебу, он вспоминал, что накануне «играл в жмурки» с младшим братом Александром и его друзьями и они «были довольно веселы», а также сообщал, что надеется завтра быть в театре на «Эмилии Галотти» (271: 37 об.). При ретроспективном взгляде это сочетание мотивов обретает символическое значение. Андрей Иванович еще жил в мире детских радостей, которые уже не могли вполне увлечь его – об этом свидетельствует оборот «были довольно веселы». С другой же стороны, он собирался на спектакль, рассказывающий о привлекательности порока, о силе соблазна, столь неодолимой, что приходится отдать жизнь, чтобы с ним справиться.

17 января, на следующий день после спектакля, Тургенев переписал в дневник стихотворения Шиллера «Вольнодумство страсти» («Freygeisterey der Leidenschaft») и, частично, «Отречение» («Resignation»). Эти стихотворения, напечатанные в «Талии» вместе с одой «К радости», составляют единый тематический цикл – в нем отразилось увлечение поэта Шарлоттой фон Кальб, которая была замужем за одним из его друзей. Запретная страсть интерпретируется здесь как проявление вечной и непримиримой борьбы между добродетелью (Tugend) и сердечным пламенем (Herzens Flammentrieb), или между упованием (Hoffnung) и наслаждением (Genuß). В итоге Шиллер решительно отвергает добродетель и надежду на спасение во имя страсти:

[«Нет – дольше, дольше я не буду продолжать эту борьбу, титаническую борьбу долга! Если ты не можешь усмирить пылающее сердце, добродетель, то не требуй этой жертвы! <���…> Полный сладострастного яда – забыв перед кем мне нужно дрожать. Я безмолвно осмеливаюсь прижать ее к своей груди, на ее губах горит мой первый поцелуй» (нем.; пер. А. Койтен)].

«Wollustreichen Giftes», сладострастный яд – это те самые «ядовитые прелести» порока, против которых предостерегал подростка Тургенева пастор Феддерсен.

Ситуации, в которых находились немецкий поэт и его русский почитатель, отчаянно желавший, но не решавшийся впервые в жизни посетить проститутку, были совсем несхожи между собой, однако модель, развитая в трагедии Лессинга и в стихотворении Шиллера, позволяла Тургеневу придать своим помыслам куда более серьезное значение. Эротические фантазии, включая их физиологическую составляющую, входили в состав эмоциональных матриц, которые влекли его к поступкам, порождающим стыд и раскаяние.

Начав переписывать, Тургенев указал, что делает это «после ужина часу в одиннадц<���атом>, дожидаясь братца, который у М<���е>рз<���ля>к<���о>ва» (271: 40 об.). Во второй строфе «Отречения» говорилось, что «май жизни цветет лишь раз и никогда более» и что для автора он уже «отцвел». Тургенев остановился на первой строке третьей строфы: «Da steh ich schon auf deiner Schauerbrücke…» – «Я стою на твоем страшном мосту…» (Там же; cр.: Schiller 1943–1957 I: 166). Возможно, в этот момент вернулся домой Александр Иванович. Неизвестно, догадывался ли он, что его брат стоит «на страшном мосту». Через день, 18 или 19 января, Андрей Иванович перешел роковую черту и направился в «дом радости».

Сладкий экстаз отчаяния и раскаяния, охвативший Тургенева, продолжался недолго. Уже через три дня после грехопадения он был «в пансионатском концерте, где очень завидовал, так сказать, Александру, которой танцовал с прекрасными девушками» (271: 45). В феврале Андрей Иванович записал в дневник, что, выполнив данное отцом задание и переведя нужное количество страниц из трактата Уильяма Пенна «No Cross, No Crown» («Без креста нет короны»), он провел один из лучших в своей жизни вечеров и может теперь уснуть спокойно (см.: 271: 46 об.). Двумя месяцами раньше, переводя другой фрагмент, Тургенев в ужасе восклицал: «Сколько мучит меня и мучила эта страшная книга!» (271: 32). Теперь он почти с удовольствием тратил время на перевод обличений света, принадлежавших одному из основателей квакерской общины. Похоже, эта работа служила для Андрея Ивановича наложенной на себя епитимьей.

Ему было за что себя наказывать. Запись датирована в дневнике 12 февраля. Позже Тургенев переправил это число на 10, забыв исправить его во фразе: «Вечер 12-го февр<���аля> – один из лучших в моей жизни» (271: 46 об.). По-видимому, сопоставляя даты, он припомнил, что 12-го числа испытывал совсем иные переживания. Ровно через неделю, 19 февраля, в понедельник первой недели Великого поста он сделал в своем дневнике новое признание:

Уже с неделю есть, как началась моя болезнь, и я сношу ее так равнодушно, как прежде и вообразить не мог. Каковы-то будут обеды; декокт с мин<���дальным> молоком ссорится, и они часто со стремлением выгоняют друг друга. –