Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Ну! Итак, в Гамбург! Гамбург занимает теперь мои мысли; он предмет забот моих и будет предметом моих стараний. Я располагаю, мечтаю и – блаженствую в Гамбурге. Потрудившись день, еду в прекрасный летний вечер верхом за город; местоположения везде прекрасные, климат благословенный. – Я спешу в театр, где играют «Сына любви» [94], «Cab u Liebe»; мысль, что я в этот день трудился и, еще прелестнее, сделал что-нибудь полезное, доброе располагает меня к приятию приятных впечатлений, наконец я в театре, поднимается занавес, я смотрю, сравниваю, разведываю и, проведши вечер с удовольствием, иду ужинать к какому-нибудь приятелю или в Kaffehaus – или возвращаюсь домой и описываю Моск<���овским> друзьям все, что видел.

Или сижу в коф<���ейном> доме, читаю журналы, пью кофе, курю табак и вспоминаю о Москве и о Московских.

Или тружусь по своей должности – перевожу для «Талии», сочиняю на русском, пишу письма, а может быть, слушаю «Lied an die Freude» у какой-нибудь Юлии, Амалии, Луизы et cetera (271: 21 об. – 22).

В этой безмятежной картине нет упоминания о несчастьях, вине и «разбойническом чувстве», хотя и здесь Тургенев слушает шиллеровскую оду, которую на этот раз, по обстоятельствам, исполняет уже не Сандунова, а некая еще неизвестная прекрасная немка. Подбирая ей имя, Андрей Иванович пользуется драмами Шиллера и «Новой Элоизой», романом, которому также будет суждено сыграть значительную роль в его жизни. Героиня Руссо занимает свое место в галерее идеальных возлюбленных рядом с персонажами «Разбойников» и «Коварства и любви». Впрочем, мечтания Тургенева о будущем окрашены характерным немецким колоритом – в самом начале «Коварства и любви» жена музыканта Миллера тоже пьет кофе (Шиллер 1955–1957 I: 615). Шиллер сразу же давал зрителю понять, что его «мещанская трагедия» взята из окружающей действительности.

Тургенев собирался в Гамбурге переводить для «Талии». В России в то время ни журнала, ни альманаха с таким названием не выходило. Возможно, Андрей Иванович имел в виду совместное издание с Мерзляковым и Жуковским, «план и основание которому» они положили за несколько дней до того, как он начал вести дневник (см.: 271: 2). Но если это так, то и здесь Тургенев ориентировался на Шиллера, основавшего альманах «Талия» в 1784 году. Именно там, в частности, была напечатана ода «К радости».

Через несколько дней Андрей Иванович поделился своими намерениями с профессором Московского университета Федором Григорьевичем Баузе, который посоветовал ему предпочесть дрезденскую миссию. «Это и меня решило – Смешон я с своими решениями. Но что делать? <���…> Терпеть и перестать заботиться. Но могу ли я это?» – записывает Тургенев после разговора (271: 29 об. – 30). Дрезден был привлекателен для Тургенева соседством с Лейпцигом, прославленным своим университетом. Из Лейпцига можно было бы наведываться в Веймар, город, где в то время жили Гете, Шиллер и Гердер и где находился один из лучших немецких театров. Именно такое путешествие проделал Карамзин, описавший в «Письмах русского путешественника» свои впечатления от встреч с великими жителями Веймара (см.: Карамзин 1984: 71–79).

Андрей Иванович стыдился полной оторванности своих фантазий от действительности, но не мог удержаться. Вскоре планы заграничного путешествия, казалось, приняли реальные очертания: Иван Владимирович Лопухин обещал просить Ф. В. Ростопчина, возглавившего после смерти Безбородко Коллегию иностранных дел, отправить молодого Тургенева в Лондон, а его родители решили обратиться с тем же ходатайством к адмиралу Сергею Ивановичу Плещееву, видному масону, недавно вышедшему в отставку, но сохранившему значительное влияние при дворе Павла I.

Поначалу это известие несколько разочаровало Тургенева:

Не знаю отчего, Лондон представляется мне не в таком цветущем виде, как, напр<���имер>, Дрезден, или Вена, или Берлин. Я вижу что-то дикое, мрачное, странное, сам не знаю что. Нет этого театру; и этого ГЕРМАНИЗМУ, особливо касательно до литературы. Я представляю себе и женщин в каком-то странном виде и не воображаю там себе ни Луизы, ни Амалии, не знаю, отчего это. – Не к лучшему ли это? – Впрочем, германизм не во всем хорош.

Итак, не увижу я Дрездена, Лейпцига, Иффланда, Шиллера? не буду читать всех произведений Коцебу из-под самой Кумеровой доски! [95]Никакая Луиза (я люблю это имя) не будет играть мне «Lied an die Freude», – но неужли все мечты моей фантазии улетят? (271: 31–31 об.)

Тургенев не разъясняет, в чем же все-таки «не хорош» столь привлекавший его «германизм». Возможно, таким образом он успокаивал себя в потере надежды обрести своих Луизу и Амалию, неотделимых в его сознании от сценических прототипов. Но уже через два дня Андрей Иванович получил новые сведения, которые заставили его изменить свое отношение к предполагаемому месту службы:

Однако ж Сер<���гей> Ив<���анович> говорит, что всего больше в Лондоне надобно беречься женщин, которые нигде столько не прекрасны, как там. Я в этом, кажется, на себя надеюсь, естьли можно в чем-нибудь на себя надеяться. Ах! Естьли б был еще там фр<���анцузский> или нем<���ецкий> театр (271: 31 об.).

Плещеев бывал в Англии и мог опираться на собственные впечатления. Тем не менее в оценке привлекательности и опасности английских женщин он явно исходил из литературного источника, хорошо известного обоим собеседникам. В «Письмах русского путешественника» Карамзин писал:

Англию можно назвать землею красоты – и путешественник, который не пленится миловидными англичанками; который, – особливо приехав из Франции, где очень мало красавиц – может смотреть равнодушно на их прелести, должен иметь каменное сердце. Часа два ходил я здесь по улицам единственно для того, чтобы любоваться дуврскими женщинами, и скажу всякому живописцу: «Если ты не был в Англии, то кисть твоя никогда совершенной красоты не изображала!» <���…> – Милые, милые англичанки! – Но вы опасны для слабого сердца (Карамзин 1984: 327).

Андрей Тургенев владел английским и, в отличие от многих литераторов того времени, переводил английские книги с оригинала, но чувствовал себя в этом языке менее свободно, чем во французском или немецком. Для полного погружения в мир театра его языковые навыки казались ему недостаточными. Сколь бы прекрасны ни были английские женщины, впечатление, которое они могли произвести на душу молодого человека, не могло стать полным без сценического воплощения.

В любом случае побывать в Лондоне Тургеневу не довелось. Ждать отправки к миссии Андрею Ивановичу предстояло еще более двух лет [96]. Вопрос, насколько автор дневника мог полагаться на свою способность противостоять чарам лондонских обольстительниц, так и остался невыясненным. Искушения подстерегали его гораздо ближе.