Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

16 декабря 1799 года Андрей Иванович описал механизм адаптации литературных и театральных образцов к собственной житейской ситуации, предложив для его понимания оригинальную эстетико-психологическую категорию. Чтобы увидеть себя со стороны, автору дневника потребовался спектакль, оставивший его равнодушным, – речь шла о постановке «Беверлея» Сорена.

В отличие от Радищева юный Андрей Иванович не ощутил «личной вовлеченности» в проблематику трагедии. Ему не понравились ни пьеса, где герой, «принявши яд», обращался к своему спящему сыну «так, как говорил бы обыкновенно несчастный человек», ни исполнявший главную роль актер П. А. Плавильщиков, который «играл очень ненатурально, карачился и кричал страшно» (271: 33). По словам Тургенева, «в отдаленном созерцании» он бы лучше справился с этим монологом.

Тургенев постарался разъяснить, что он имеет в виду под «отдаленным созерцанием»:

Часто, когда я что-нибудь перевожу, напр<���имер>, «Cab u Liebe», я думаю только об этом, т. е. не стараюсь перевести, а представляя себе, как бы я в этой роле, будучи на месте лица, говорил, и выходит очень хорошо; но на бумагу так не выливается; или даже сочиняя или думая о сочинении, напр<���имер>, трагедии, я представляю свободно в уме разные чувства при известных положениях и думаю: так надобно сочинять.

Кажется, это еще не ясно; но я всегда пойму, что такое это отдаленное созерцание (271: 33–33 об.).

Речь здесь идет о процессе интериоризации эмоциональной матрицы, ее превращения в ткань переживания. Автор дневника подставляет себя в образ литературного или театрального персонажа, подыскивая реплики или жесты, возможно более подходящие, чем те, которые были написаны автором. Андрей Иванович пишет, что неизвестный ему автор «Беверлея» вкладывает в уста героя слова, «что я бы на его месте не сказал и что бы, верно, не заставили говорить его Шиллер, Göthe, Leßing и даже Коцебу» (271: 33). Для переживания достаточно способности «свободно представлять в уме разные чувства при известных положениях», поэтому такая подстановка может оказаться очень успешной, даже если не «выливается на бумагу».

Пример «отдаленного созерцания» можно найти в записи, которую Тургенев сделал 4 декабря и продолжил на следующий день:

После обеда сидели с М<���е>рзл<���я>к<���овым> и Ж<���у>к<���о>вским, а ввечеру приехали и Анд<���рей> и Па<���и>с<���ий> Сергее<���вичи>; слышал от них о девушке, сшедшей от любви с ума. Нарочно бы съездил в Ревель посмотреть ее. Она оставлена неверным, жестоким любовником, посажена в дом сумасшедших, и когда кто прийдет к ней, то она сперва с ласкою (mit dem vollen Ausdruck der Liebe [с выражением, исполненным любви (нем.)]) бросается к нему, потом приходит в бешенство, а там – опять проливает слезы. Стернова Мария!

Слышал от А<���ндрея> С<���ергеевича>, разговорясь о Сандунове, что у них есть унтер-офицер, который имеет распутную жену, и когда его спросят, где она, то он приходит в бешенство и говорит, что естьли бы не была она брюхата, то бы он зарезал ее, что естьли она, родивши ребенка, не исправится, то он ее зарежет. «Половину бы жизни своей отдал», – говорит он, естьли б она исправилась.

К этому характеру присоедини романическое, разгоряченное воображение, жену перемени в Луизу, и – не выйдет ли Фердинанд? – Это достойно внимания. NB.

Этот унт<���ер>-офицер разжалован в солдаты, и за что? за что? К нему прийдет офицер, который живет с ним вместе, велеть жене его, лежащей с своим мужем, идти спать с ним, и муж – этот муж, которого я описал выше, – должен, должен – МОЛЧАТЬ!!! Пусть это молчание описывает один Шиллер, один автор «Разбойников» и «Cab und Liebe».

И естьли б он в этом терзательном, снедающем, адском молчании заколол его! – Мог ли бы кто-нибудь, мог ли бы сам Бог обвинить его?

Молчать! Запереть весь пламень клокочущей геенны в своем сердце, скрежетать зубами, как в аду; смотреть, видеть все, и – молчать!

Быть мучиму побоями, быть разжаловану по оклеветании этого же офицера! – Дух Карла Моора!!

И в этом состоянии раба, раба, удрученного под тяжестию рабства, – какое сердце! Какая нежность, какие чувства. Зарезал бы – и отдал бы половину жизни своей, естьли б – естьли б она – исправилась! – Какое сердце!

Титульный лист первого издания «Разбойников» 1781 года

Естьли бы Шиллер, тот, которого я называю моим Шиллером, описал это молчание во всех обстоятельствах! Это описывать не Волтеру и не Расину, я чувствую, и вот параллель.

Это огненное, нежное сердце – давимое, терзаемое рукою деспотизма – лишенное всех прав любезнейших и священнейших человечества – деспотизм ругается бессильной его ярости и отнимает у него, отрывает все то, с чем Бог соединил его.

О естьли б мог я здесь выразить все, что волнует мое сердце, естьли б мог я описать ЭТО МОЛЧАНИЕ!

Говорили и о Санд<���унове>, как он торгует бедной женой своей! Естьли это все правда. По крайней мере, очень, очень вероятно. Он не человек. Но что она?

Декабря 5-е

А я все думаю об этом молчании! (271: 23–25)

Ю. М. Лотман, впервые опубликовавший часть этого фрагмента, видел здесь пример тираноборческих настроений Тургенева (см.: Лотман 1997: 698–699). Почитатель Шиллера не мог не испытывать настроений такого рода, однако анализ записи в более широком контексте убеждает, что на первом плане для автора стояли совсем иные проблемы.

Разговор Паисия и Андрея Кайсаровых с Андреем Тургеневым начинается с беседы о «девушке, сшедшей от любви с ума». Душевное расстройство на сердечной почве было исполнено притягательности для молодых людей этого круга, ибо свидетельствовало об особой чувствительности и даже избранности натуры. Тургенев, готовый отправиться в Ревель, чтобы увидеть несчастную жертву любви, следует устойчивой сентиментальной традиции.

Помешанная девушка Мария, оставленная неверным возлюбленным, была описана Стерном в романе «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Повествователь второго романа Стерна, «Сентиментальное путешествие во Францию и Италию», пастор Йорик, оказавшись во Франции, специально отправился в Мулен, чтобы встретить Марию (cм.: Стерн 1968: 641). В культуре конца XVIII века эта история приобрела невероятную популярность (см.: Gerard 2005). «Сентиментальное путешествие» предоставило читателю «публичный образ» жалости, позволило ему эмоционально кодировать и оценивать встречи с несчастными [91].

Тургенев подключается к этой традиции, но за стерновской Марией для него неизбежно возникает другая жертва любви – Луиза Миллер. Ремарка «mit dem vollen Ausdruck der Liebe» («с выражением, исполненным любви») в пьесе предшествует реплике «Das deiner Loise, Ferdinand?» («Ты это говоришь своей Луизе, Фердинанд?» [Schiller 1943–1957 V: 101]), которую произносит в ответ на страшные оскорбления героиня, уже отравленная возлюбленным. «Луиза – это имя напоминает мне все, чем Луиза украшена в Cabale und Liebe, все, что носится в голове моей в образе Санд…» – записал Андрей Иванович в дневнике буквально неделей позже (271: 31 об.) [92].