Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Вероятно, Померанцев не помог Тургеневу разрешить мучившие его вопросы. 17 ноября Андрей Иванович вновь обсуждал их с Андреем Кайсаровым: «Вчера говорили мы и о С<���андуновой>… Я все еще ничего не объяснил. Я очень ленив, порядок для меня труд; когда посмотрю, как все в беспорядке, то приду в уныние» (271: 9). Впрочем, двумя днями раньше Андрей Иванович еще раз вернулся к «Коварству и любви», выписав оттуда цитату, которая могла бы приблизить его к разгадке:

O! es muß reizender seyn, mit diesem Mädchen zu buhlen, als mit andern noch so himmlisch zu schwärmen! – Wollte sie ausschweifen, wollte sie, sie könnte den Werth der Seele herunter bringen, und die Tugend mit der Wollust verfälschen!! [О, блудить с этой девушкой, должно быть, много приятнее, чем предаваться самым восхитительным мечтаниям с другими! Если бы она захотела распутничать, если бы она только захотела, она смогла бы уценить душу, а добродетель подделать под вожделение!! (нем.; пер. А. Койтен)] Теперь я понимаю всю силу этих слов. Может быть, прежде я пропускал их без внимания, но они вдруг пришли мне в голову, когда я думал о + .. (271: 8 об.).

Процитированная здесь третья картина четвертого действия непосредственно следует за монологом, который переводил Тургенев. Знак «+», скорее всего, обозначает половой акт. Автор дневника уже почти убежден, что его Луиза, в отличие от шиллеровской, на самом деле состоит из лжи и притворства, но, как и Фердинанд, не может одолеть страсти. Более того, текст драмы подводит Андрея Ивановича к страшной мысли, что именно порочность делает его возлюбленную особенно привлекательной.

В эмоциональном словаре Тургенева не находится формулы для обозначения владеющего им переживания. Соответственно, он вынужден использовать в этом качестве реплику в целом. Отразившийся здесь символический образ чувства включает в себя не только слова, но и отсылку к сюжету и системе персонажей. Цитата служит довольно пространным, но вполне понятным определением любви, которую можно испытывать к недостойной женщине, когда сила страсти исключает романтическую идеализацию, еще сохраняющую для влюбленного высшую ценность.

Тургеневу хотелось видеть Сандунову «не только любезной по своим прелестям и приманчивости, но и по душе своей, по стыдливости и верности своему мужу». Конечно, у подобной героини пламенный воздыхатель не мог бы иметь шансов не только в реальной жизни, где у Андрея Ивановича их не было в любом случае, но и в воображении, игравшем для него едва ли не бóльшую роль. Он готов был позволить Сандуновой «некоторые слабости», если они вызваны «сердечным влечением», а не «жадностью к богатству», и мечтал ими воспользоваться:

Но в сегодничный вечер имел я и приятные минуты! Я думал о будущей люб… и представлял ее себе в виде С<���андуновой>, в ней самой! Я воображал, как бы заходил к ней поутру, идучи, напр<���имер>, в свой Архив, и разделял, удвоял бы с ней сладость моего бытия, или приходил бы к ней к ввечеру, когда печаль, неизъяснимое беспокойство и забота вкрадываются в мое сердце, – одна ее улыбка, один взор на нее прогонял бы все, питал бы меня разбойническим чувством. – Она садилась бы за клавик<���корды>: играла бы мне «Lied an die Freude»; восхищение, живое, блаженное слилось бы с чувством горести, с чувством нещастия (естьли б я был нещастлив) и произвело бы во мне это неизъяснимое, несравненное чувство – слезы полились бы из глаз моих, я бы пожал руку ее, увидел бы в ней Ангела утешителя, бросился бы с пламенным восторгом в ее объятия!!

Но где она?.. ее нет, и будет ли она когда-нибудь у меня! – Но и воображение, мечтание об ней доставляет мне много приятных минут! (271: 5 об. – 6).

Так выглядела гармония душ, которую Тургенев не решился описать своим друзьям в летнем письме из Изново. Картины возвышенной любви по-прежнему воображались ему под аккомпанемент «Песни к радости». И хотя он сам, пытаясь в записной книжке переложить прозой первые строфы шиллеровской оды, перевел «holdes Weib» как «милую супругу» (276: 13 об.), в своих мечтаниях Андрей Иванович вовсе не представлял себе семейного союза.

Тургенев видит себя навещающим подругу утром и вечером, до или после службы, причем колебания в эмоциональном настрое он описывает, исходя не из обстоятельств собственной жизни, но из сложившейся культурной семантики времени суток. Чувство «сладости бытия» было связано для него с образом утра как радостного пробуждения природы, а не с перспективой провести день в Архиве Коллегии иностранных дел.

«Утренний» порыв, однако, служил только прелюдией к «вечернему». Подлинный восторг влюбленному давало сочетание «живого, блаженного» восхищения с ощущением горести и несчастья, без которого переживание радости любви оказывалось для него неполным. Неуверенный оборот в скобках, «если бы я был несчастлив», свидетельствовал, что юному автору дневника не удавалось сразу придумать, в чем могли бы быть причины такого ощущения, но он загодя стремился к этому.

Сочетание «живого, блаженного» восхищения с сознанием несчастья Тургенев называет «разбойническим чувством». Это определение отсылало к первой трагедии Шиллера, «Разбойники», не менее важной для Андрея Ивановича, чем «Коварство и любовь». Тургенев вновь выделяет здесь центральный для него эпизод, как бы вобравший в себя проблематику пьесы и воплотивший значимую для автора дневника эмоциональную матрицу. В первой сцене четвертого действия «Разбойников» герой трагедии Карл Моор, оклеветанный братом, изгнанный из дома и ставший предводителем шайки разбойников, под чужим именем возвращается в места, где прошло его детство и где живет оставленная, но не забытая им возлюбленная.

Монолог Карла («Какое блаженство струится в грудь несчастного изгнанника…» [Шиллер 1955–1957 I: 448–449]) составлял для Тургенева идеальное воплощение «разбойнического чувства». В январе он проанализировал в дневнике сущность этого переживания:

Вчера же за обедней размышлял я о разбойническом чувстве. Мы уже с М<���е>рзл<���я>к<���о>в<���ым> определяли, что оно состоит из чувства раскаяния, смешанного с чем-нибудь усладительным, сильно действующим на наше сердце. – Однако ж – почему раскаяние? Это он сказал только относительно к Кар<���лу> Моору, но можно сказать и чувство несчастия, хотя все кажется нужно, чтобы несчастие происходило от нашей собственной вины (271: 44 об.).

Чтобы использовать значимые для него эмоциональные матрицы, Тургеневу, как, собственно говоря, и любому человеку, было необходимо прилаживать их к обстоятельствам собственной жизни, или, как исчерпывающе сформулировал Руссо, «переноситься в положения, которые заинтересовали меня в книгах, вспоминать, изменять прочитанное, приноравливать его к самому себе, превращаться в одно из действующих лиц» (Руссо 1961 III: 40).