Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Между тем впечатления Андрея Ивановича от игры Сандуновой диктовались пристрастным взглядом поклонника и слухами о внесценическом поведении актрисы. При таком восприятии между ролью и исполнителем и, говоря шире, между искусством и жизнью не оставалось никакой дистанции, а персонаж, сыгранный – в особенности успешно – актером на сцене, оказывался отражением его души.

Интимный дневник предполагает взгляд на собственные чувства глазами «Selbstpersonlichkeitsideal», или, если пользоваться терминологией Л. Я. Гинзбург, оценку «автоконцепции» с точки зрения «автоценности». В записи от 10 ноября этот взгляд эксплицирован горизонтальной чертой, под которой Тургенев оправдывал себя тем, что «красота в развратном виде» не доставляет ему «удовольствия».

На следующий день, написав в дневнике о благотворности театра для своей души, Тургенев вспомнил, «в каком расположении духа» он вышел с репетиции «Кашинс<���кого> концерта, когда пела Сандунова. Луиза моей „Cab und Liebe“» (271: 4 об.). Певица, поющая народные песни, вроде «Незабудочек», о том, что память и любовь дороже золота и богатых подарков, была, в глазах воздыхателя, подобна Луизе Миллер – ангелу, пробуждающему дух возлюбленного к великим делам. Но существовала еще Луиза, какой она представлялась обманутому Фердинанду. Отождествляя Сандунову с легкомысленными и ветреными героинями, роли которых она исполняла, Тургенев вспомнил слова: «Wie kann Sie so viel Wohlklang kommen aus zerißenen Saiten?» [«Как может она извлекать так много звуков из разорванных струн?»] (Schiller 1943–1957 V: 101). Герой «Коварства и любви» произносит их в момент, когда дает себя убедить в мнимой неверности возлюбленной.

Едва вспомнив божественное пение Сандуновой, Тургенев сразу же переходит к этим тревожащим мыслям:

Сегодня еще слышал я подтвердительно худое о своей Луизе. – Что, – думал я возвращаясь домой, – естьли эта любезность, это добродушие, это неизъяснимо приятное – одна только маска, чтобы уловить сердце неопытное? Естьли она в самом деле предавалась в сладострастные объятья старика, не чувствуя стыда, чувствуя только торжество своих прелестей, исчисляя с радостию все выгоды такого поступка. – Горе тому, кто, одев порок под личину удовольствия, наслаждения и позволенной хитрости, заставил ее полюбить его! Естьли в самом деле все мои об ней представления один только воздушный идеал?..

Вот что мне сегодни поутру пришло в голову, как я шел в Архив. Естьли бы мог я располагать переводом «Cab u L», то подарил бы его ей, с тем, чтобы она никогда не играла в «Венец<���ианской> ярмонке» (Там же, 5).

Тургенев мечтал перевести для Сандуновой шиллеровскую драму, рассчитывая, что, сыграв жертвенную героиню, погибающую от любви и верности, та уже не сможет выйти на сцену в роли коварной обольстительницы, а тем самым и в жизни станет достойной того чувства, которое внушает своему поклоннику.

Д. Ходовецкий. Иллюстрация к «Коварству и любви»

Фердинанд роковым образом заблуждался – душа Луизы, в полном соответствии с физиогномическими представлениями Шиллера, была столь же чиста, как ее внешность и голос. Андрей Иванович мечтал возродить Елизавету Сандунову и был готов оправдать ее, но не мог, даже при самом снисходительном истолковании ее поведения, представлять ее как «оклеветанную невинность». Он подобрал, и снова в знаменитой немецкой драме, эмоциональную матрицу, лучше подходившую к волнующей его ситуации.

12 ноября Тургенев написал в дневнике: «Завтра надеюсь быть и в Концерте. И сегодни думал я несколько раз о С<���андуно>вой! Скоро ли разрешится эта загадка? Естьли бы моя неопытность меня не обманула! – Сходить к Померанц<���еву>!» (271: 7). С Василием Петровичем Померанцевым, одним из патриархов московского театра, Андрей Иванович был лично знаком. Летом 1799 года он просил Мерзлякова и Жуковского передать актеру его письмо из Симбирской губернии (см.: Мерзляков 1871: 0134).

В 1790-х годах Померанцев играл благородных отцов. Особенным успехом он пользовался в роли Одоардо в «Эмилии Галотти». Притом что Андрей Иванович часто отождествлял актеров с персонажами, которых они исполняют, его надежда найти у Померанцева ответы на волнующие его вопросы выглядит вполне естественной.

Трагедию Лессинга, открытую на сцене гибели героини, нашли на столе Вертера после самоубийства. Невозможно сомневаться, что Тургенев внимательно прочитал произведение, сыгравшее столь значительную роль в сюжете романа, который он переводил (см.: 276: 18). Доводилось ему видеть «Эмилию Галотти» и на сцене. 12 января 1800 года Андрей Иванович писал Андрею Кайсарову:

Как мне жаль, что тебя в понедельник не будет, и что ты не увидишь Эмилии Галотти. Ведь ты ее никогда не видал; тут-то надобно и видеть Померанц<���ева>, особливо в последних сценах, а особливо за несколько лет, то есть лет за десять; и прошлого году я видел, очень хорошо, а теперь может быть, еще больше постарается, да постыдятся и посрамятся врази его (840: 32 об.).

Говоря о том, как Померанцев играл Одоардо десять лет назад, когда автору письма было восемь лет, Андрей Тургенев отсылал адресата к рецензии Карамзина на премьеру русской постановки трагедии. Карамзин сам перевел пьесу для московской сцены и был восхищен и Померанцевым, и Ульяной Синявской, исполнявшей роль Эмилии (см.: Карамзин 1964 II: 82–89; Кряжимская 1958: 270–271).

В кульминационном эпизоде, особенно поразившем рецензента, героиня, оказавшаяся в руках Принца, подстроившего убийство ее жениха, просит отца убить ее, чтобы избавить от позора. Потрясенный Одоардо убеждает Эмилию, что ее невинность «не покорена никакой силе».

Но она не может победить всякого соблазна… Сила! кто не может устоять против силы? Сила ничего: соблазн есть подлинная сила… Я еще молода, родитель мой! имею такие же чувства, как и прочие женщины. Я ни за что не ручаюсь. Я знаю дом Гримальди, дом радости. В нем была я только один час и под присмотром матушки; но и один час произвел такое волнение в душе моей, которое в несколько недель едва укрощено было строгим исполнением предписаний Религии… –

отвечает героиня и пытается заколоться, после чего отец вырывает из ее рук кинжал и сам убивает свою дочь (Лессинг 1788: 138–139) [90].

Елизавета Сандунова не предпочла смерть пороку, но Тургенев находил любимую актрису «извинительной», поскольку «в молодости надобно было ей быть больше, нежели женщиною, чтобы противиться искушениям». Подобно пятнадцатилетней девице, совращенной «мерзкой старухой», Елизавета Семеновна могла оказаться жертвой и «богатых, развратных молодых людей», и мужа, «со всем дьявольским красноречием» убеждавшего ее поддаться соблазнам.