Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Эти ассоциации подталкивают собеседников к разговору о ревнивом унтер-офицере. В отличие от Силы Сандунова, пользующегося неверностью жены для своей выгоды, унтер-офицер готов «зарезать» распутницу, за исправление которой он отдал бы «полжизни». Сила чувства, побуждающая к убийству, неотделима для Тургенева от героя «Коварства и любви», с которым он привык ассоциировать себя. Он начинает мысленно подгонять реальность под шиллеровскую трагедию, наделяя унтер-офицера разгоряченным воображением и «переменяя» его жену в Луизу.

Ю. М. Лотман считал, что «об издевательстве командира над унтером-офицером, вынужденным молча смотреть на бесчестье жены» Тургенев услышал от Андрея Кайсарова (Лотман 1997: 698). Это, однако, как минимум неочевидно: стилистика записи («к нему прийдет офицер», «этот муж, которого я описал выше», т. е. наделенный «романическим разгоряченным воображением») [93]заставляет предположить здесь драматическую импровизацию в духе Шиллера, которую Андрей Иванович создает «в отдаленном созерцании». Подставив на место унтер-офицера и его жены героев «Коварства и любви», Тургенев достраивает сюжет, воображая перипетии, достойные пера любимого драматурга. Персонажа, намеревавшегося «зарезать» неверную жену, «если она не исправится», он заставляет мечтать о том, чтобы «заколоть» ее соблазнителя. Андрей Иванович вызывает «дух Карла Моора», объединяя «Коварство и любовь» с «Разбойниками», трагедией, полностью построенной вокруг тем мщения и бунта.

В тираноборческой литературе XVIII века сексуальное насилие и совращение служили главной метафорой социального зла. Граф Альмавива из «Женитьбы Фигаро» пытался соблазнить невесту слуги. Жениха Эмилии Галотти предательски убили прислужники Принца, чтобы отвезти ее в «дом веселья» и растлить ее душу. Невесту Косинского, спутника Карла Моора в «Разбойниках», вынудили стать любовницей герцога, чтобы спасти жизнь возлюбленного, заточенного по ложному навету. Наконец, Луизу Миллер сначала пытались поставить к позорному столбу, а потом угрозами в адрес ее отца заставили написать фальшивое любовное письмо гофмаршалу фон Кальбу, т. е. совершить символический акт измены.

Тургенев пытался вообразить себе «молчание» унтер-офицера, которое мог бы по-настоящему описать только Шиллер. Автор дневника сокрушался, что не в силах сделать это сам, поскольку не «может выразить» всего, «что волнует его сердце». Его антидеспотический протест глубоко эротизирован – герой молчит, «заперев весь пламень клокочущей геенны», пока офицер предается плотским утехам с его женой, поднятой с супружеского ложа.

Андрей Иванович ощущал – через Фердинанда и Карла Моора – свое родство с переосмысленным им героем рассказа Андрея Кайсарова. Распределение остальных амплуа в этом внутреннем спектакле угадывается без труда – роль распутной унтер-офицерской жены отводилась Елизавете Сандуновой, офицера – тем, кто заставил ее «полюбить порок», и в первую очередь Силе Сандунову, черты которого приобретают под пером Тургенева демонический отсвет. «Если все это правда <���…> он не человек, – заключает Тургенев. – Но что она?» Ответа в дневнике нет. Загадка так и осталась неразрешенной.

В письме из Изново, где Тургенев описывал Мерзлякову и Жуковскому их будущую счастливую жизнь, говорилось, что они когда-нибудь вновь сойдутся вместе, перед этим «в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки». Отклики адресатов на это письмо ясно показывают, что даже у членов одного эмоционального микросообщества, сформированного совместной работой над переводами Гете и Шиллера, констелляция эмоциональных матриц порой оказывалась весьма различной.

Мерзляков почувствовал поэзию будущей встречи, о которой писал Тургенев, но мягко укорил друга за то, что тот допускает мысль, что они могут расстаться по доброй воле. Воспитанный на классической словесности, он был готов примириться с вынужденной разлукой, если она обещает будущее возвращение к идиллии дружеского и семейного круга:

План твой – разойтиться в молодости по нужде (заметь, этого слова в плане твоем нет) на все четыре сторонушки, наконец сойтиться в одно место и жить!.. ах, этот план имеет что-такое, с чем я родился и с чем умру. Любезной друг! Любезной друг!.. Ох! Нет! Скажи ты сам здесь то, что я хотел сказать (ГАРФ. Ф. 1094. Оп. 1. Ед. хр. 110. Л. 3 об.).

Жуковский, чей ответ на это письмо Тургенева до нас не дошел, напротив, ощущал любой возможный уход из идиллического пространства как смертельную угрозу. В его классическом стихотворении 1814 года «Теон и Эсхин» герой, покинувший родные Пенаты, возвращается туда с разбитой душой, «где скука сменила надежду», в то время как оставшийся дома сохраняет, немотря на утрату любимой, ясный взор и веру в бессмертие. «Счастье дома, – резюмирует А.Н. Веселовский, – нечего гоняться за ним по свету, чтобы, вернувшись, пожалеть о том, что было так близко, так возможно» (Веселовский 1999: 155). С юности одной из важнейших эмоциональных матриц для Жуковского была сентиментальная повесть Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния», где героиня, вынужденно отправившаяся из родительской семьи в большой мир, оказывается не в силах вернуться в идиллическое пространство и погибает (cм.: Vinitsky 2015).

Для Тургенева же разрыв с домашней идиллией обладал собственной ценностью, ибо давал возможность обрести ощущение полноты существования. Разрыв с домом определяет самоощущение и героев Шиллера. По словам современной исследовательницы, «самые незабываемые характеры Шиллера – это скитальцы, люди или насильно изгнанные из родной страны, или разлученные с ней в силу внутренней необходимости» (Hammer 2005: 13).

Судьбы троих друзей в этом отношении сложились по-разному. На долю Мерзякова не выпало ни добровольных, ни вынужденных странствий – всю свою дальнейшую жизнь он провел в Москве, медленно поднимаясь по лестнице университетских должностей. Жуковскому же, при всем его культе домоседства, пришлось много и долго скитаться. Ни тот ни другой в 1799 году еще не могли предвидеть, что их ожидает.

Напротив того, Тургенев имел основания предполагать, что разлука с близкими ждет его в недалеком будущем. И он сам, и его родители рассчитывали, что служба в Архиве Коллегии иностранных дел послужит для него ступенью для получения места в одной из русских дипломатических миссий за границей. Поклонник немецких писателей, Андрей Иванович надеялся служить в одном из германских государств.

2 декабря Тургенев записал в дневнике, что у него «при чтении Гамб<���ургских> газет родилась вдруг мысль ехать в Гамбург» и он «целый день о сю пору» пребывает «от этого в некотором волнении». По своему обыкновению, он настолько сжился с этой мыслью, что сразу стал примеряться к гамбургской жизни. Через «часа два» он написал, что Мерзляков сказал ему, «что этот город часто беспокоен французами, но скоро, может быть, будет мир» (271: 21). Перспектива оказаться рядом с театром военных действий не смутила мечтателя, и уже на следующий день он начал представлять себе пленительные картины: