Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

4 декабря 1800 года, в день святой Варвары, Андрей Иванович подводил в дневнике итоги прожитого им года, перипетии которого отложились в уже подходившей к концу тетради. Он внимательно следил за календарным циклом и любил бросать взгляд на прошлое, вспоминая, что он делал в тот же самый день годом или двумя раньше. Временем для такого ретроспективного обзора стал для него не Новый год, не годовщина начала дневника, приходившаяся на 9 ноября, или какого-либо другого памятного события собственной жизни, но день именин Варвары Михайловны:

4 декабря!

Сегодни Варв<���арин> день. Дай Бог, чтобы он прошел скорее для бедной, нещастной матери, которая, верно, плачет теперь о своей дочери!

Итак, этой книге уже другой год! Прошлого году в этот день было град<���усов> 19, нынче 17 о. Тогда я все занимался Санд<���уновой>, теперь очень мало об ней думаю. Помню, день, кажется, был не очень веселой. – Что же были главные мои мысли в течение года?! – В последнюю половину, кажется, мучила меня моя холодность. <���…> В течение сего же года и проклятая болезнь!

Ах! естьли бы разрешились мои сомнения, естьли бы ощутил я в себе сердце! С неделю тому имел я самый приятный вечер! Говоря с бр<���атом> А<���лександром> плакал о своей нечувст<���вительности> и пересматривал «Пр<���иятное> и полезн<���ое> пр<���епровождение> вр<���емени>», находил пиески П<���авла> С<���оковнина>, которого я представляю себе моим идеалом в чув<���ствительности> и в эти минуты слез проникала меня сладостная мысль, что я бы не недостоин его был! А примеры с И<���ваном> Ф<���едоровичем>! Загадка неразрешимая, мучительная! По крайней мере рад, что могу хоть сожалеть и чувствовать это!

Прошлого году в это время nous étions au (лист оборван. – А.З.) de notre amitié avec А.C. [мы были на… нашей дружбы с А<���ндреем> С<���ергеевичем> (фр.)] Теперь как знакомые! Оба, видно, не правы, потому что оба можем это сносить. Но я бы очень желал кончить!!! (271: 75 об. – 76).

Заглянув в записи годичной давности, помимо сведений о погоде («холодно, градусов 19») Тургенев мог найти рассказ о том, как ему скучно было слушать в Заиконоспасском монастыре проповедь настоятеля монастыря и ректора Московской духовной академии епископа Серафима (Глаголевского), и о своем разговоре с Жуковским и Мерзляковым об их «тройной авторской связи» (271: 23). Но центральное место в той довольно пространной записи занимал разговор с Андреем и Паисием Кайсаровыми о пламенном унтер-офицере и его распутной жене. С Андреем Кайсаровым Андрей Иванович был теперь в ссоре, оказавшейся, впрочем, недолгой.

В тот день разговор начался с истории девушки, сошедшей с ума от любви и напомнившей Тургеневу Марию из романов Стерна. Ровно год спустя он думал о другой «бедной Марии», оказавшейся сестрой возлюбленной его брата Александра. Это совпадение побудило его поставить восклицательный знак рядом с датой. В первой записи о побеге Варвары Соковниной Тургенев сравнивал чувствительность девушки с собственной холодностью, но в итоге с радостью заметил, что никогда не был так растроган. У него появилась надежда, что «холодность», мучившая его весь год, наконец отступит. В Варварин день он вернулся к «Посвящению Вертера» и вписал туда фразу, в которой отдавал должное религиозным чувствам Ваврары Михайловны:

Но нещастный страдал по своей любезной и не мог снести своей горести: ты оплакиваешь родителя, и с терпением ожидаешь утешения свыше. Религия простирает к тебе благую десницу свою! (271: 76)

Вечер, когда он «плакал о своей нечувствительности», оказывается для Тургенева «самым приятным». Его младший брат Александр, перед которым он исповедовался, был теперь, благодаря своей влюбленности в сестру Варвары Михайловны, причастен к удивительной семье, освященной неземным образом беглянки. Самому Александру Ивановичу разговор этот тоже запомнился. Тремя годами позже в воспоминаниях о брате он рассказал о «случае с Иваном Федоровичем» Журавлевым, упомянутом в приведенной записи:

Журавлев, к которому я также вечно привязан буду, был первым Университетским другом брата моего. <���…> Сколько удовольствия доставляла братцу переписка с ним, и он, никогда не мог простить себе, раз заплакал, досадуя на самого себя, чистосердечно укорял себя в холодности и в дурном сердце за то что перестал писать к Журавлеву (АБТ: 254) [115].

«Идеалом в чувствительности» Андрей Иванович выбрал Павла Соковнина. Вряд ли Тургенева так взволновали дилетантские стихи Павла Михайловича («Чувствительность без утешенья, / Оплакав все мои мученья, / Спокойной пристани я жду» [ПППВ XVII: 255]). Скорее автор дневника плакал над статьей «Краса своего возраста и пола» и вспоминал описание побега Варвары Михайловны, которое он слушал 18 сентября. Павел Соковнин видел сестру на следующий день после ее ухода и при этом «плакал как женщина и очень растрогал ее своими слезами» (Серафима 1891: 845). Восхищаясь его чувствами, Андрей Иванович испытывал «сладостную мысль», что мог бы оказаться «не недостоин» ближайшего родственника Варвары Соковниной, способного воспеть ее душевную красоту.

Перечитывая запись от 4 декабря 1799 года, Тургенев не мог не обратить внимания на историю о пылком унтер-офицере и его распутной жене, которую Андрей Иванович сравнивал тогда с Елизаветой Сандуновой. Теперь, вспоминая, какое место Сандунова прежде занимала в его мыслях, Тургенев отмечает, что «очень мало об ней думает». Новые переживания вытеснили предмет былых увлечений из его сердца.

Две недели спустя Тургеневу представился случай проверить себя. Он побывал на концерте Сандуновой и вновь попал под обаяние ее дара. Свои впечатления он записал на том же развороте дневника, что и самонаблюдения, сделанные в Варварин день:

Вчера слышал, как Санд<���унова> пела «Выйду ль я на реченьку…»: Как она была прелестна! как мила! Всегда, смотря на нее, я чувствую что-то и прискорбное. В это чувство вмешивается как-то мысль о ее муже и о том, что вижу и не могу насладиться и совсем ею не замечен, и то еще кажется, что она кокетствует. Но особливо к концу песни я забыл все и впивал в душу свою ея прелести. Всякий тон песни отзывается и теперь в моем сердце (271: 76).

Андрей Иванович уже не поражается непостижимости противоречия между обаянием сценического облика певицы и ее сомнительным поведением. Теперь он, с одной стороны, сетует на невозможность добиться ее благосклонности, а с другой – восхищается силой ее дарования, заставляющей на время забыть о ее характере и всецело отдаться искусству. «Загадка Сандуновой» разрешилась сама собой, а ее образ распался на две составляющие части. Елизавета Семеновна оставалась соблазнительной и желанной, но на роль Луизы и Шарлотты больше не годилась.