Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

прочитывала часто «Юнговы ночи», в которых он оплакивал единственную свою дочь <���…> и почти ежедневно, закрывая свою книгу, восклицала вмести с Юнгом: «Боже мой! Когда умру я! Когда узрю жизнь вечную!» (Серафима 1891: 825)

Положение отца, плачущего по умершей дочери, вызывало понятный отклик у Варвары Михайловны (заметим, что Юнг писал об умершей падчерице, своих детей у него не было; cм.: O’Connor 1919). Андрей Тургенев тоже выписывал в свою записную книжку цитаты из «Ночных размышлений о жизни, смерти и бессмертии» Юнга и мечтал их перевести. Его привлекали «пламенная вера», за недостаток которой он порицал себя, мрачный ночной колорит и, возможно, любовь к смерти, волновавшая его, как все сильные и необыкновенные чувства. Английский поэт в его восприятии был отчасти «шиллеризован». В то же время Варвара Михайловна искала в нем утешения и наставления. Ей было важно убедиться, что отвращение к жизни и жажда смерти оправданы опытом «душеполезного» автора с проверенной дидактической репутацией.

Однако самая сильная тоска по иному миру не могла дать ей ответа на вопрос, как жить в этом. Ответ она нашла, принявшись, по совету «одного умного и ученого человека», за чтение Фенелона. Как вспоминала Варвара Михайловна,

проповедь его об оставлении света и о преимуществах монастырской жизни столь сильно воспламенила тогда мое воображение, что я ежедневно готова была бежать по Фенелонову наставлению и в уединение, и в самую глубочайшую пустыню (Серафима 1891: 825–826).

Речь здесь идет о «Разговоре о преимуществах и обязанностях религиозной жизни» («Discours sur les principaux devoirs et les avantages de la vie religieuse») – проповеди Франсуа Фенелона, впервые опубликованной в 1718 году и неоднократно переиздававшейся в XVIII веке, часто вместе со знаменитым трактатом «О воспитании девиц», за чтение которого хвалил свою племянницу Софью фонвизинский Стародум. Проповедь, вероятно, была прочитана в 1692 году перед наставницами института благородных девиц Сан-Сир (см.: Fénélon 1983: 1509), которых Фенелон стремился убедить в совершенстве монашеского призвания.

Проповедник обрушился на погрязший в пороке мир, представлявший собой, по его словам, «царство Сатаны», и призвал искать спасения от его соблазнов за монастырскими стенами, где царят «бедность, чистота и послушание», которые одни дают духовные богатства, вечный союз с Христом и подлинную свободу. Как учил Фенелон, счастливые семьи редки, но даже «самая лучшая семья на земле» служит лишь приготовлением к «самым жестоким горестям» одного из супругов после неизбежной смерти другого, а тяготы воспитания детей усиливают страх их лишиться. Он призывает Христовых невест забыть о доме своего отца и не кичиться дворянским происхождением, которое «часто и есть подлинная нищета, тщеславная, невежественная, грубая и праздная» (см.: Ibid., 897, 902–908, 916).

Обращение дворянских барышень в монашество было в католической Франции куда более распространенной практикой, чем в России. Недаром мать Варвары Соковниной «утверждала велегласно, что Фенелон вскружил ей голову», вселив в нее желание «в такой молодости оставить мать, все семейство и заключить себя в монастырь, который определен для одних слепых, хромых и увечных» (Серафима 1891: 827). Однако Варваре Михайловне, жившей своей потерей и чувствовавшей себя одинокой в кругу ссорящихся близких, проповедь Фенелона указывала выход из невыносимого положения. Заповедь послушания тоже была привлекательна для юной девушки, измученной непосильной ролью фактической хозяйки дома. Как сказано в «Автобиографии»,

накануне моего исхода из мира учредила я все свои домашние дела; поверила все счеты как тем деньгам, которые мне препоручены моей матерью, так и тем, которые вручены мне по коммиссиям от моих братьев и от некоторых моих родственников; во все шкафы и комоды вложила ключи для того, чтобы не сделать после себя никому никакого затруднения, и оставила для себя только тридцать рублей из своих карманных денег (Там же, 829–830).

Принятое Варварой Михайловной решение было связано для нее с двумя затруднениями. Во-первых, ей случалось бывать в московских монастырях, которые ей «нисколько не нравились», поскольку она «усматривала в них такую суету, которая» ей «и в мире наскучила». Во-вторых, она «не понимала, как доставить себе содержание своими руками», не умея «делать никакой нужной работы» и совсем не зная, где ей обучиться (Серафима 1891: 826–827). Из первого затруднения ее вывела «добрая знакомая» их семьи княгиня Наталья Петровна Касаткина-Ростовская, которой случилось «мимоездом» посетить Севский девичий монастырь, показавшийся ей «райским обиталищем, населенным мирными и кроткими душами и управляемым тремя ангелами». Варвара Михайловна немедленно узнала в этом описании «Фенелонов монастырь» и «положила твердый обет в душе своей, чтобы во чтобы то ни стало поселиться в Севской обители» (Там же, 826–827).

Столь же ясное знамение указало ей и решение второго мучившего ее вопроса. Читая в своем кабинете «сочинения г-на Карамзина» и «остановившись на той статье, где он описывает все приятности мирного уединения», Варвара Михайловна разрыдалась и стала молить Бога показать ей путь к «желаемому пристанищу». Через несколько минут она увидела у своего окна изможденного поселянина, пришедшего к ним продавать грибы. Он рассказал ей, что живет в селе Никольском с женой и двумя дочерьми, где они выращивают хлеб и морковь, которую, как и молоко и грибы, продают в Москве. У девушки не было никаких сомнений, что Бог подсказывает ей выход. Поскольку прежде ей никогда не случалось «хаживать без провожатых» «даже до своего прихода», она подробно выспросила у «доброго старичка» дорогу до Никольского (Там же, 827–829).

«Статья» Карамзина, которую читала Варвара Соковнина, – это та самая «Деревня», откуда Андрей Тургенев выписал взволновавшие его слова об оставшемся для него запретным наслаждении купаться в жаркий день в речке (см.: 276: 58 об.). На этот раз преимущество по части адекватности чтения оказалось на стороне Андрея Ивановича – очерк посвящен исключительно радостям жизни на природе, а к монастырской жизни Карамзин всегда относился отрицательно. В частности, в «Бедной Лизе» рассказчик воображает себе «юного монаха с бледным лицом и томным взором», который «томится, вянет и сохнет», глядя на красоту природы «сквозь решетку окна» (Карамзин 1964 I: 606). Повесть перепечатывалась во всех сборниках карамзинской прозы и, без сомнения, была хорошо знакома Варваре Соковниной – ее беседа с «добрым старичком» Яковом Ивановым почти буквально воспроизводит разговор Эраста с «доброй старушкой», матерью Лизы (Там же, II: 609).

Однако произведение, становящееся символической моделью чувства, с неизбежностью проходит процесс деконтекстуализации и даже детекстуализации – из него вычленяется эмоциональная матрица, с которой читатель может соотнести собственные переживания, а все, что не только противоречит ей, но и просто оказывается посторонним для режима личной вовлеченности, отбрасывается и забывается. Варвару Михайловну совсем не интересовало конкретное содержание карамзинской «Деревни», ее волновала поэзия бегства от мира, и потому дворянская усадьба легко сливалась для нее с Фенелоновым монастырем. Таким же образом, сюжет «Бедной Лизы», характеры героев и их отношения выпали из ее переживания. Значимым для нее было только умиление городского барина при встрече с простыми крестьянами, живущими собственным трудом.