Борис Хлебников - Новое недовольство мемориальной культурой

При всей однозначности различий между обеими немецкими диктатурами, переходя на уровень исторической памяти, весьма сложно осуществить их упорядочивание и сообразную репрезентацию. Это проявилось очередной раз на примере историко-политической дискуссии, имевшей место накануне двадцатилетия падения Берлинской стены. В конце 2008 года правительство ФРГ в лице министра культуры Бернда Науманна опубликовало проект «Перспективной концепции сохранения мемориальных комплексов». Критики усмотрели в этом проекте не столько развитие концепции сохранения мемориалов, которая реализовывалась прежним коалиционным правительством социал-демократов и «Зеленых», сколько заметный перекос в сторону «второй диктатуры». Дискуссия «о тоталитарных системах в Германии» была подвергнута критике Соломоном Корном, который указал на попытки «отождествить преступления режима СЕПГ с преступлениями национал-социалистов» [153]. В документе «Критическая память. Позиция “Зеленых”» Катрин Герлинг-Экардт, депутат бундестага от этой партии, высказала мнение, что перенос акцентов с национал-социалистической диктатуры на коммунистическую крайне проблематичен, как и нивелировка, которая содержится в самой формулировке – «обе немецкие диктатуры» [154]. Она выразила протест против смены парадигм в мемориальной культуре, когда усиленная проработка истории ГДР приводит к ослаблению памяти о национал-социализме. (Такое впечатление было вызвано, в частности, тем, что в проекте концепции, опубликованной Нойманном, семь с половиной страниц посвящены истории ГДР и лишь две страницы – национал-социализму.) По мнению Герлинг-Экардт, акценты расставлены неверно; она, в свою очередь, сформулировала десять тезисов о критическом историческом сознании, которые позволяют провести четкую границу исторической памятью о том и другом периоде.

Историк Бернд Фаульбах сумел найти решение для дискуссии об обеих немецких диктатурах, которая подытожила работу двух парламентских комиссий, созванных в 1990-е годы по поручению бундестага для проработки исторического наследия диктатуры СЕПГ. В этих комиссиях также шли споры, столкновения мнений о том, как воссоединенная Германия должна определить историческое место обеих немецких диктатур и какую дать им историческую оценку. Как охарактеризовать их общность и различия? Ведь табуировалось само их сравнение, – из-за опасений, что память о второй диктатуре, наслаиваясь на память о первой диктатуре, сделает первую диктатуру всего лишь достоянием истории. Фауленбах предложил дипломатичную формулу, позволяющую найти место для обеих диктатур в национальной истории и национальной идентичности, чтобы на этой основе продолжить работу парламентских комиссий. Формула состоит из двух частей:

Память о сталинизме не должна релятивироваться памятью о Холокосте.

Память о Холокосте не должна тривиализироваться памятью о сталинизме [155].

В спорах о значении и оценке национал-социалистической диктатуры и диктатуры СЕПГ не следует забывать как о некоторых сходствах, так и о существенных различиях между ними. Относительно сходств сложился «антитоталитарный консенсус», который включает в себя представления о механизмах принуждения, действовавших в неправовом государстве, с одной стороны, и о готовности населения отказаться от индивидуализма, принять идеи коллективизма и подчиниться авторитарным структурам – с другой [156]. Гораздо весомее различия. Для ГДР нет аналога Холокосту, который составлял основу нацистской диктатуры и одновременно выходил далеко за ее рамки. Планирование и осуществление этого исторически беспрецедентного геноцида ставит совершенно новые проблемы перед памятью о Холокосте. У памяти о ГДР нет такого «уникального отличительного признака». Она скорее стала частью общеевропейской памяти стран бывшего Восточного блока при всех имеющихся национальных различиях. Следует также учесть, что уцелевшие жертвы Холокоста и их родственники находятся преимущественно за пределами Германии и рассеяны по всему миру. Это придает памяти о Холокосте глобальный масштаб. Напротив, жертвы режима СЕПГ остались преимущественно на родине. Память о нем носит характер внутренней национальной проблемы: здесь немцы судят немцев и стоит задача общественной интеграции бывших жертв и преступников. После 1945 года немцы, почувствовав на себе всю тяжесть последствий развязанной ими войны на уничтожение, поначалу в основном считали жертвами самих себя и лишь спустя десятилетия стали испытывать сострадание к жертвам нацистского режима. После 1989 года бывшие граждане ГДР почувствовали себя «бенефициарами» режима СЕПГ (отсюда и их ностальгия), так и его жертвами; глубокая эмпатия западных немцев к жертвам этого режима отсутствует до сих пор.

Для прояснения вопроса о том, происходит или не происходит нивелировка обеих диктатур, следует учесть, что в объединенной Германии сложились две различные формы коммеморации об обеих немецких диктатурах. Я называю их «сохранение памяти» и «преодоление памяти». Форма коммеморации о национал-социализме и Холокосте представляет собой сохранение памяти. Она служит непосредственным ответом на беспрецедентное преступление против человечности и основывается на ключевых положениях, которые точно описываются цитатой из «Десяти тезисов» Катрин Геринг-Эккардт: «Проработка Шоа не имеет окончания и не может быть завершена. Преступления национал-социализма определяют немецкую идентичность, предполагая ответственность, от которой невозможно “избавиться”. Эти преступления всегда будут вторгаться в современную немецкую действительность. У них нет срока давности в том смысле, что Германии и дальше придется нести ответственность, передавая “эстафету памяти” следующим поколениям» [157].

В противоположность этому мемориальная культура, сложившаяся по отношению к ГДР, реализует принцип преодоления памяти. Такая мемориальная политика также опирается на исторически новые основы, которые возникли в 1980-е годы и используются ныне всюду, где вместо бывших преступных режимов устанавливается демократия. Подобные страны переживают глубокую трансформацию своей конституции, своих политических институтов, своих ценностей и – не в последнюю очередь – своих представлений об истории. Этот «транзит» сопровождается учреждением комиссий правды и примирения; в связи с их деятельностью историки изучают события, которые подвергались замалчиванию, и привлекают внимание общества к тем историческим событиям, которые оно предпочло бы забыть. Работа исследователей базируется на убеждении, что лишь освещение совершенных преступлений, признание жертв может заложить правовой фундамент и создать предпосылки для социальной интеграции. Речь при этом идет не о долгосрочной, принципиально незавершаемой мемориализации некоего «нормативного» прошлого, призванного стать составной частью политической и культурной идентичности, а о преодолении истории насилия ради открытости для общего будущего.