Борис Хлебников - Новое недовольство мемориальной культурой

Социальная интеграция мигрантов влечет за собой непосредственные последствия для мемориальной культуры. Некоторые эксперты считают существование национальной мемориальной культуры помехой для социальной интеграции мигрантов и препятствием для становления космополитичного, мультикультурного миграционного общества. Они выступают в защиту постнациональной идентичности и даже говорят о «постсуверенном обществе», которое «больше не представляет собой однородного мемориального сообщества с общим языком и общей историей». Из-за чрезвычайного усложнения жизни и ее плюрализации такое общество «столкнулось сегодня с необходимостью поиска новых форм общественной интеграции, которые, гарантируя максимальные свободы, обеспечивают достаточную степень консолидации» [163]. Данная оценка ситуации приводит к мысли о том, что в условиях усиливающейся глобализации минималистский общественный договор выглядит более практичным, чем национальный нарратив, где иммигранты по необходимости должны найти себе то или иное место. Нормативное закрепление определенного представления о прошлом (как, например, памяти о Холокосте) видится в современных условиях устаревшим и дисфункциональным.

Будущее покажет, является ли немецкая мемориальная культура в эпоху глобализации, интенсивного культурного трансфера и миграции таким препятствием для социального прогресса, которое должно быть устранено немецким обществом. Но можно с уверенностью сказать, что немецкая мемориальная культура меняется в данных условиях. С точки зрения немецких политиков память о Холокосте никуда не уходит, и ей можно прогнозировать довольно надежные перспективы. В марте 2011 года премьер-министр федеральной земли Северный Рейн – Вестфалия Ханнелоре Крафт, совершая поездку в Израиль по программе «Будущее памяти», сказала журналистам: «Я принадлежу к поколению, которое росло после войны и больше не имеет ничего общего с национал-социализмом. Однако у нас остается обязательство поддерживать особые отношения с Израилем. Это будет делать и наше нынешнее молодое поколение, даже если его представителей зовут Серап и Мурат» [164].

Этим обещанием Ханнелоре Крафт затронула вопрос о включении молодого поколения мигрантов в немецкую мемориальную культуру, который стал предметом отдельной дискуссии. Такое включение можно понимать двояко. Как приобщить эту новую группу жителей Германии, выросшую и социализированную здесь, к памяти о Холокосте? И как изменить память о Холокосте, чтобы открыть новые возможности приобщения к этой памяти? Иными словами: как формируется память о Холокосте в связи с превращением Германии в миграционное общество? Прежде чем ответить на столь насущные вопросы, рассмотрим общие предпосылки, характеризующие взаимосвязь памяти и миграции.

Долгое время в такой традиционно миграционной стране, как США, считалось, что забвение служит наилучшей основой для иммиграционной политики. Чтобы радикально перестроиться на вхождение в новое общество и новую культуру, иммигрантам следовало внутренне распрощаться и оставить позади тот мир, из которого они пришли. Разумеется, начинать с абсолютно чистого листа невозможно, однако цель состояла в том, чтобы исходная культурная принадлежность постепенно стиралась ради новой идентичности. Подобная установка рассматривала воспоминания, которые «привозились» с собой переселенцами, в качестве препятствия для успешной натурализации. Место разделяющих воспоминаний должна была занять ориентация на совместное будущее. Тот, кто был готов оставить собственную историю – а к этому были готовы многие из переселенцев, ранее подвергавшихся гонениям и страдавших от различных лишений, – получал хороший шанс начать свою жизнь заново. Американский литературовед Лесли Фидлер подчеркивал, что американцев, в отличие от европейцев, объединила не общая история, а общая мечта [165]. Переселенцы не могли просто отбросить воспоминания, как рюкзак с контрабандой, но политика ассимиляции и «плавильного котла» (melting pot) способствовала сглаживанию и устранению различий.

С 1980-х годов и в этой области начали происходить радикальные перемены. Новая значимость коллективных идентичностей выявляет те различия, которые прежде так старательно стирались. Теперь центральное место заняла культурная самобытность, с ней стали соотноситься личные воспоминания, служившие основой для отнесения себя к той или иной отдельно выделенной идентичности. Принятый в 1982 году канадский «Multiculturalism Act» предоставлял иммигрантам право сохранять свою культурную идентичность и культурное наследие [166]. Менялось и самосознание Канадского государства. Правительство, обратившись к «политике покаяния», учредило «комиссию правды», призванную расследовать преступления колониализма. Благодаря этому повороту история колониального угнетения и бесправия вернулась в сознание жителей страны. Модифицированная таким образом национальная история – и это решающий момент – должна была быть принятой и иммигрантами, которым также предлагалось стать в будущем ее носителями. Отныне переселенцы не просто вступали в открытое для них будущее новой страны, но, принимая ее гражданство, они брали на себя ответственность и за темные страницы ее прошлого. Иммиграция происходит в нынешней Канаде на фоне нового самокритичного осмысления национальной истории. «Гражданство страны, – говорилось на церемонии вручения паспортов новым канадским гражданам в Ванкувере, – это не “шведский стол”. Никто не вправе выбирать себе лишь то, что ему по вкусу, пренебрегая остальным. Разумеется, с канадским гражданством связано как хорошее, так и плохое. Давая клятву при принятии канадского гражданства, вы берете целиком наследие канадской истории и гражданских прав. Теперь вы также несете ответственность не только за добрые деяния, но и за все ошибки, допущенные нами, за все содеянное нами зло. …Такова часть целого. Возможно, вы сочтете это несправедливым, но никто и не говорит, что это справедливо. Такова часть гражданских прав» [167].

В сегодняшней Австралии также горячо обсуждается вопрос, должны ли гражданские права иммигрантов включать в себя негативные эпизоды колониальной истории. Если раньше переселенцы прибывали в страну без прошлого и с безграничным будущим, то теперь они сталкиваются и с дурным прошлым Австралии. Как написал один австрийский антрополог, иммиграция становится «процессом, индуцирующим вину» (a guilty-inducing process) [168].

Подобная эволюция национального самосознания является непосредственным следствием Холокоста и колониальной истории. В рамках новой парадигмы прав человека уже невозможно с помощью простого забвения избавиться от ужасов истории, от памяти о преступлениях против человечества. Эти события стали предметом нового общественного внимания, новых свидетельств очевидцев, новых дебатов, новых воспоминаний. Политика покаяния откликается на травмы тех коренных жителей, чьи истории раньше не могли быть услышаны. Теперь же сложилось понимание того, что травматическое прошлое коренного населения, игнорировавшееся колонизаторами, вовсе не прошло бесследно, а продолжает возвращаться в виде болевых синдромов. Воспоминания об исторической вине впервые открывают для национальной памяти возможность признать историю жертв, что сопровождается актами реституции и новыми мемориальными практиками, которые способствуют интеграции общества.