Зина Гимпелевич - Василь Быков: Книги и судьба

В подъезде, у почтовых ящиков — от приглашения зайти в квартиру Быков отказался — он передал мне на сохранение цвета морской волны папку с повестью: «Эту повестушку публиковать пока не время. Пускай подождет. Я вам доверяю. Говорить никому не нужно». От такого — самого Быкова — доверия у меня кругом пошла голова, но я удержался от соблазна поделиться с кем-либо тайной. Вообще-то мы, белорусы, поголовно подпольщики. Где следует и где нет особой нужды. Впоследствии, отвечая на телефонные, «с другого берега», вопросы Василя Владимировича: «Что нового? — Как Лицей? (речь шла о закрытом властью Белорусском гуманитарном лицее, „гнезде оппозиции“, в котором я преподавал литературу. — М. Т .) — Как дети?» — считал своей обязанностью сообщить, что «Час Ш. поджидает своего часа». Так сокращенно звучало название повести, написанное на бумажной обертке последнего варианта самим автором [357].

Писателя можно понять — провозить такую рукопись через границу?!

Дело в том, что ее героем был человек, задумавший совершить покушение на жизнь руководителя страны.

Задумавший. Но не совершивший. Почему? Вот об этом и повесть.

Ступак, ее герой, в прежние времена воевал в Афганистане. Ветеран, орденоносец — а теперь он стал никто. Безработный. Один из тысяч бедолаг, не сумевших встроиться в новую жизнь. При том, что пребывает в расцвете лет, сил и желания работать.

Быков с выработанным годами мастерством доводит ситуацию до предела.

«В последние две или три ночи, вконец разругавшись с женой, Ступак ночевал в гараже. А потом и дневал там же, твердо решившись не возвращаться к себе на пятый этаж силикатной хрущевки» [358], — начинается повесть.

Жену, дочь и жилье Ступак потерял во многом из-за того, что прежде потерял работу. Дальше с железной последовательностью у него исчезают последние средства к существованию, ему становится нечего есть, не на что выпить (залить тоску), не у кого занять денег. Как и главное — зачем жить? Однако попытка свести счеты с жизнью не удается. Но и это еще не предел. В состоянии полной безысходности, голодный, он бредет по центру города и случайно попадает под разгон демонстрации, устроенной оппозицией, где получает от ОМОНа дикий удар по плечу, раненному еще в Афганистане, после чего едва уносит ноги и без сил доплетается до своего гаража. Вот это уже близко к пределу.

Все же как-то Ступак пережил ту ночь. Спал тревожным сном подбитой птицы — то засыпал, то просыпался, пытаясь поудобнее пристроить болевшую руку. Душу жгли обида и злость: что же это делается? За что? Разве он нарушил закон или причинил кому-то вред? За что его хотели покалечить? Врезали по тому самому плечу, где еще виднелся шрам от душманской пули. Но это ж не душманы, это же свои. Кто их натравил на мирных людей, почему они стали карателями?

Впрочем, кто натравил, было известно. В этой стране все хорошее и плохое делалось по команде одного человека. Все зависело от него. Проснувшись под утро, голодный, измученный болью, Ступак вдруг понял, что его надо убить [359].

У доведенного до отчаяния человека появилась отчаянная идея. Надо добыть оружие. За полтысячи долларов (для Ступака это огромные деньги) он продает гараж, договорившись, что до конца месяца в нем поживет. Но оружие, оказалось, добыть непросто, а деньги, предназначенные для покупки, в руках голодного человека быстро тают. И вот у него уже совсем ничего нет. Кроме его идеи — убить «самого» (так Быков называет диктатора — «сам» с маленькой буквы).

Диктатор — и гордое «я» маленького человека. Маленького, но несломленного, вышедшего на бой. Хотя шансы на успех равны нулю.

И тут выступает на сцену случай. Ступак встречает своего сослуживца по Афганистану, преуспевающего, судя по всему, сотрудника спецслужб. И тот, видя бедственное положение товарища, предлагает устроить его на работу. В охрану «самого». Значит, он окажется при оружии и сможет осуществить свой план.

Быков рисует своего героя не то чтобы с симпатией, но дает читателю увидеть его изнутри, проникнуться его бедами и жаждой хоть какой-то справедливости. Понятно, что его план неосуществим, и вообще: террористический акт — это не метод… Дело не в том, что Ступак в конце концов отказывается от своей идеи, а в том, отчего это происходит и почему.

Писатель без нажима, но очень твердо ведет свой анализ. Интересно, что, когда его герой голоден, пребывает в состоянии безнадежности и отчаяния, он всецело готов к осуществлению своего плана. И даже предпринимает для этого вполне весомые практические действия. Гараж продал — фактически сжег мосты. Реально искал оружие, ходил, присматривался, как охраняют «самого»… Но стоит ему поесть, сделать кое-какие запасы — наступает расслабление, и ему приходят в голову мысли, что, может быть, это и к лучшему, что не удается добыть оружие. Нет, он не отказывается осуществить свой замысел, но не его же вина, что все оказалось так сложно. «Гаражные» деньги кончаются, на оружие их уже не хватит, что еще остается? — только дотрачивать их на жратву…

Поступив на спецслужбу и увидев, что ему не торопятся выдавать оружие, он как-то даже успокаивается. «Ну и черт с ними, думал Ступак, зачем ему оружие? Разве в Афгане не настрелялся? Ему уже хотелось, чтобы не давали как можно дольше, хоть бы месяца два — он бы отъелся на милицейских харчах, отоспался на белых простынях. А может, и квартиру получил бы» [360]. Оружие ему в конце концов выдают. И даже назначают лично охранять «самого». И наступает такой момент, когда он может осуществить свой план. Но он уже не хочет его осуществлять. И не только потому, что его элементарно «купили». Процесс идет постепенно. Вот Ступак вместе с собратьями по ОМОНу в «красном уголке» отдыхает перед телевизором.

…в определенное время телевизор переключали на местный канал, и тогда все замолкали и слушали самого. Ступак тоже слушал, и, что удивительно, теперь и речи, и жесты, и облик того не вызывали былой неприязни. О прежних планах он старался не вспоминать, отыскав для себя отговорку: посмотрим. Поживем — увидим, как оно все будет складываться [361].

А вот он уже вживую слышит «самого», выступающего перед строем:

Ступак за свою жизнь наслушался немало разных агитаторов-пропагандистов, в том числе и военных, и никогда не воспринимал их всерьез, слушал вполуха. Но постепенно, исподволь какая-то неодолимая сила мало-помалу заставляла его прислушаться, поверить этой искренности и сердечности, посочувствовать: а ведь, и в самом деле, как трудно быть руководителем такого масштаба, как опасно и ответственно [362].

А вот «сам» выделил Ступака, уважительно назвал его имя — воин-афганец, отмеченный наградами… «Удивительный, редкий человек, — смешавшись, думал Ступак. Не сказать, однако, что эти теплые слова обрадовали его. Смутили — это точно» [363].