Григорий Померанц - Работа любви

Вера во всемогущество разума уступает место сознанию его беспомощности в поисках смысла личной жизни и смысла истории. От единичного случая духовного кризиса в «скучной истории» чеховского профессора мы пришли к космическому абсурду Беккета – «пустое небо, каменная земля, сжавшийся человек».

Мы снова, как 2000 лет тому назад, в тупике цивилизации, из которого выход только внутрь, в тот внутренний мир, где рождаются новые смыслы, в царство духа, но туда можно войти только нищим, оставив позади свое богатство информации, эрудиции, принципов и правил, – по Божьему следу, как сказал Антоний. Для тех, кто видит это, положение не безнадежно. Но кто видит?

Таких людей немного, но они разбросаны всюду, даже в Америке. Иногда кажется, что родственники князя Мышкина, гонимого «религиозными филологами» на родине, нашли политическое убежище в американском кино. «Форест Гамп» и «Зеленая миля» очень близки мне. Но в целом страна тем меньше способна к повороту внутрь, чем больше она процветает во внешнем. Развитие науки и техники делает нас пленниками строгих инструкций, созданных для спасения от капризов наших машин. Они все больше захватывают наше внимание. Мы не можем пренебрегать инструкциями – иначе будет поломка, авария, катастрофа. А в часы отдыха электроника заполняет остатки восприятия грудой бессвязных фактов. У нас не выходит поворота к тому, что нужно душе, нет самой привычки уходить в созерцание. И сегодня труднее повернуться к царствию, которое внутри нас, чем 2000 лет тому назад.

Потеря контакта с собственной глубиной – начало всех грехов, говорил Антоний Сурожский. Вытащенные на поверхность, мы живем в царстве греха. Само понятие глубины у нас подменено глубинной психологией, глубины которой, фигурально говоря, какие-то подкожные, поверхностные, целиком доступные анализу. Научно обоснованное освобождение биологических программ агрессии и секса от дисциплины культуры делает сердце беспомощным и создает тип «Чингисхана с телеграфом». Предсказанный еще в XIX в., он становится героем нашего времени в XX в. «Техника во главе с людьми, овладевшими техникой, может и должна творить чудеса», – сказал Сталин. На первое место в общественной жизни выступает техника управления. Техника манипулирования людьми. Не человек овладевает техникой, а техника овладевает человеком и подчиняет его очередному манипулятору, иногда ничтожному.

Мы не можем упразднить мир машин, металлических и социальных машин, не можем упразднить втянутости в процесс нарастающего ускорения и расширения техногенного мира. Не можем рывком остановить рост населения в Азии, Африке, Латинской Америке, а его без современных методов хозяйства и не прокормить. Но можно осознать задачу поворота вглубь, задачу равновесия фаустовской культуры дела и забытой культуры созерцания. Отдельный человек, достигнув зрелости, перестает расти и перестает гордиться тем, что он растет физически, и измеряет свой дальнейший рост не в сантиметрах. Примерно такой поворот необходим и в целях национального и мирового развития. Сперва осознаем цели, а потом найдутся и средства. Цели же давно известны. Потеря ориентации произошла не оттого, что буква Библии устарела, а от упадка чувствительности к духу священных книг, от потери прикосновения к непостижимой тайне, одухотворяющей жизнь. Ее можно только почувствовать глубиной сердца, ее нельзя научно познать и передать логически организованным текстом – только притчами, подобиями, стихами, иконой. И такое понимание постепенно возрождается.

Сквозь шум цивилизации пробиваются тихие голоса людей, которые поняли это. Голос Бубера, внезапно осознавшего, что все рассуждения о Боге в третьем лице мало чего стоят, что реальность Бога обнаруживает себя только в разговоре Я-Ты, от сердца к сердцу, в молитве. Голос Мертона, что научить созерцанию так же невозможно, как научить человека быть ангелом, но Бог сам идет навстречу созерцателям и как бы прикасается к ним. Голос Антония, что «трезвость важнее вдохновения» (или, в более осторожной формулировке – необходимо равновесие вдохновения и трезвости, избегая экстаза, разрушающего все ориентиры).

Можно, пожалуй, сказать, что все проблемы сводятся к одной: к восстановлению равновесия. И во внутреннем строе личности, и в развитии цивилизации.

Это равновесие двух вниманий: внимания к инструкциям техногенного мира и к целостной глубине, равновесие духовного богатства и духовной нищеты.

Это равновесие между верностью выбранному пути в глубину и пониманием близости всех глубин.

Это равновесие между деятельностью человека и природой, между ноосферой и биосферой. Здесь есть своя буква, юридические нормы, правила поведения и свой дух, без которого буква мертвеет и легко сводится к соблюдению формальностей.

Наконец, это равновесие между людьми разной вовлеченности в духовную глубину, разных уровней духовной иерархии. Одни непосредственно переживают то, что Антоний назвал встречей, другие приобщаются к ней через любовь к пережившим встречу, к образам встречи в искусстве, наконец, через участие в культе встречи.

Людей, к которым можно тянуться, не много. Но и в прошлом Нерон был гораздо более известен современникам, чем апостол Павел. Если человечество, перестав расширять власть над природой, обратит свои силы на духовный рост, христианская гипербола тысячелетнего царства станет приближением к действительному итогу истории. В противном случае Бог найдет себе собеседников в других галактиках. Собеседники Бога – зерна космической жатвы. Остальное отпадает, как полова.

Если с этой точки зрения взглянуть на два начала века, то взрыв духовных сил сто лет тому назад открывается взору как бунт против мира рассудка и здравого смысла, бунт , смешавший добро и зло – и вообразивший себя выше добра и зла, вплоть до самопародии в стихах Брюсова:

Сейчас, ценой огромных жертв, ценой страшного исторического опыта, достигнут известный шаг вперед в различении духов, в отделении света от тьмы. Цветаева любила огнь-бел, огнь любви к Богу, но не в этом огне жила. Жил, из поэтов – ее современников, разве только Рильке. Поворот к белому огню начался в русской поэзии с Даниила Андреева, захватил позднего Пастернака и сегодня этот огонь пронизывает все творчество Зинаиды Миркиной.

Нынешняя церковь в России в целом скорее ниже, чем выше дореволюционной (так же как ниже Серебряного века современная поэзия). Но не было сто лет тому назад такого митрополита, как Антоний Сурожский. Для дореволюционного сумбура характерное лицо – Нилус, издатель записок Мотовилова о Серафиме Саровском, и он же – издатель полицейской фальшивки, Протоколов сионских мудрецов.